Продолжение. Начало в статье Была война от 27.04.2014
Суртаев Матвей Семенович 1924 года рождения.
Село Березовка.
В 1942 году мне исполнилось 18 лет, и меня взяли на фронт. Сначала служил в Бийске, потом отправили в Бердск. Там был командиром отделения. В девятнадцать лет уже воевал. Когда человек находится на поле боя, перед ним каждую минуту, каждую секунду встаёт смерть. Сохранить здоровье там трудно. Господь Бог мне сохранил жизнь. Я был миномётчиком. Получил тяжёлое ранение. Одну ногу отняли, вторая тоже израненная.
Был в плену, меня полностью реабилитировали.
Кудрявцева Валентина Парфеновна 1931 года рождения.
Село Березовка.
До войны я жила в деревне Черноводка Брянской области –большая, в ней два колхоза было. Наша деревня целый год была в оккупации. Папу Парфентия Степановича взяли на фронт. Он там и погиб. Я, моя сестра Лида и маленький брат жили с мамой Марией Яковлевной. Когда войну объявили, эвакуировали и колхозный, и частный скот. Его гнали деревенские женщины, дорогой их бомбили, и одна из них не вернулась домой. Наша корова домой прибежала – она в лесу у партизан была.
Немцы зашли в деревню, заняли наши дома, на пол стелили солому. Справляли у женщин: «Матка, яйца, масло, молоко». Ничего им не давали. Однажды через нашу деревню шли пленные солдаты. Их гнали немцы. Мама открыла калитку, и один молоденький парнишка забежал к нам. Он прятался у нас в конопле. Мама там же спасала ещё одного солдата. Жили мы так: ночью партизаны просят продукты, днём полицаи нас донимают.
Деревню наполовину сожгли, стариков убивали, детей на штыки поднимали, если они попадались им на глаза. Зерно, зароды, амбары, скирды – всё горело.
Кладбище сожгли, красивое было кладбище, там вишни росли, и его не пощадили.
Однажды маму поставили к стенке, к расстрелу. А мы с братом то к матери бросались, то к стенке. Плакали и кричали. Немец прицелился, но тут в избу зашёл ещё один. Он дёрнул его сзади, и пуля прошла мимо маминой головы. Мама упала на пол.
Ночь просидели мы в погребе, а к утру вышли. Тихо стало. Сухари взяли, какую-никакую одежду надели на себя. Собрались идти в лес к партизанам. Вышли на бугор, слышим крик — это партизаны захватили деревню. Немного погодя и наши солдаты пришли. Их встречали всем миром. И яйца, и молоко, и масло нашлось. Вытащили столы и угощали на улице, но они даже толком не поели. Преследовали врага.
Наши деревенские парнишки, им по 15–16 лет было, воевали в партизанах. Они ушли вместе с красноармейцами. Ни один из них не вернулся. Только на гору поднялись, а немцы уже успели окопаться, там страшный бой шёл.
После того страшного выстрела мама начала болеть, у неё был порок сердца. В 1943 году она умерла, и мы остались одни. Сестра Лида ходила за плугом, а мы с братом Васей милостыню просили. Ходили в те деревни, где немцев не было. Встанешь часов в пять и идёшь, распухая от голода. Дорогой часто натыкались на мёртвых. С голоду матери умирали, всё детям отдав.
В 1946 году я уехала на торфозавод в Брянск. За работу нам давали воблу, я её прятала и увозила брату и сестре. Я была совсем маленькая и мне дали такую работу: дадут торбушку, и я до обеда рву крапиву, а с обеда – лебеду. Эту траву и варили. Как-то мне за работу дали галоши 16-го размера и шесть метров ситца. Из ткани-то кое-что мы сшили, а галоши сестра выменяла на что-то.
Ермолаева Валентина Михайловна 1934 года рождения.
Село Березовка.
До войны мы с мамой Анной Тарасовной Тарелко и папой Максимом Фёдоровичем Землянским и братом Володей жили в городе Бобруйске на улице Комбинатовской. Началась война. Налетели самолёты. В городе Кисилёвиче, совсем рядом с Бобруйском, был военный аэродром. Немецкие самолёты бомбили Кисилевич, а заодно и Бобруйск.
Меня и Володю мама переправила через Березину и оставила у деда в деревне. Сама вместе с другими женщинами вернулась домой. Там осталось хозяйство: корова, курочки. Кто знал, что за война, немца-то ещё не было. Дед, мамин отец, жил в Кличевском районе. Немного погодя мама нас к себе забрала. Немцы хозяйничали в городе. Если у кого родня в партизанах, то его расстреливали. Коммунистов, партизан – тоже, пионеров даже расстреливали.
Так мы жили до 1944 года. Началось отступление, погнали наши немцев. Они сначала кинулись в центр Бобруйска, а потом побежали к реке Березине. Переплыть ее не смогли: мост взорван, лодок нет. Образовался Бобруйский котёл. С одной стороны их били партизаны, с другой — солдаты Красной армии. Было очень страшно: свистели пули, рвались снаряды. Мы прятались кто в саду, кто в огороде, копали окопы, устраивали землянки. Фашисты находили их, выгоняли людей и расстреливали. Выгнали и нас с мамой и братиком. Немец выстрелил и попал мне в руку и ногу. Я упала, мама закричала: «Ой, доченька, я тебя потеряла!». Ещё выстрел — и мама упала на меня. Немцев кругом была тёмная туча! Братик убежал, а я не могла пошевелиться. Мама лежала на мне и стонала. В ту пору мне было всего девять лет. Гляжу: подходят наши солдаты. Меня подняли, перевязали, мама умерла. Меня занесли в окопчик, там было много раненых детей и женщин.
Загорелись дома, всё полыхало, огонь шёл прямо на нас. Все побежали к речке. Кругом свистели пули, бинты размотались, я бежала, путаясь в них. Когда подбежала к речке, командиры велели переправляться через Березину. Говорили: «Не дай Бог, немцы силу возьмут, они вас добьют». Березина — большая спокойная река, она в Днепр впадает. До войны по ней пароходы ходили.
На берегу нас нашла тётя Лена, мамина сестра. У неё своих было три девочки. Она стояла с нами и плакала. Лодок не было, только, одна и та закрыта на замок. Солдат гранатой оторвал его, бросил на дно одеяло, и мы поплыли. Кругом свистели пули и снаряды. На берегу к нам подошли партизаны, перевязали мне раны.
Скоро полетели наши самолёты, немцев на том берегу скопилось видимо-невидимо. Прошло два дня, стояла жаркая июньская погода. Надо было людей хоронить — понабили, понастреляли столько!
Маму тоже похоронили, ей было тридцать два года.
Потихоньку всё установилось, но немцев в городе было ещё много. Они прятались по чердакам и сараям. Их находили и выгоняли. Нас, ребятишек, тоже перевезли в город. У меня разболелась нога, и тётя носила меня на руках в лазарет на перевязки. Раненых там было видимо-невидимо.
Муж тёти Елены Тарасовны и наш папа погибли. Голод и холод. Дома все погорели, жили по нескольку семей в одном доме или в банях.
Кортин Александр Иванович 1933 года рождения.
Село Огневка.
Когда началась война, мне было семь лет. Был июньский сумрачный день. В Саксабае в конторе стоял радиоприёмник с большой антенной. Он ловил передачи из Бийска и Новосибирска. По нему сообщили, что началась война. На следующий день приехали из района и увезли радиоприёмник.
Наш папа Кортин Иван Васильевич, перед тем как ушёл на фронт, работал учителем в школе,
Помню, он поехал верхом на лошади, посадил впереди себя брата Мишу, прокатил его. Больше мы его не видели. Он писал нам письма. Был офицером, командиром роты, воевал на Курской дуге. В 1943 году на него пришла похоронка. Маму Анну Ивановну вызвали в сельский Совет и вручили похоронную. Умер он в госпитале после операции от заражения крови.
Остались мы одни.
Ивлев Михаил Никифорович 1930 года рождения.
Село Огневка.
В августе 1941-го забрали тятю на войну. Мы как раз на покосе работали во Власьевой. Нарочный прибежал, тятя сел на моего коня и ускакал в Коксу. Домой он так и не вернулся. Через горы на конях, через Кастахту они уехали до Бийска. Лошадей позже домой пригнали. Немного времени прошло, и лошадей стали на войну забирать.
Увезли нашего тятю Никифора Павловича, и только с дороги он письмо нам написал. Они там встретились с другом Ермолаевым из Тюгурюка. Ермолаева ранили, он в госпиталь попал, а от тяти никакой весточки. Потом уж Ермолаев рассказывал: «Там один дым стоял, как бзданут, бзданут!». Тятя без вести пропал.
Возле мамы Евдокии Логановны нас осталось четверо. Я за старшего. Ни коровы, ни избушки. Мотались, мотались, потом уж нам в Тюгурюке какую-то избушку дали — тогда никаких квартир не было. В одной избе по две-три семьи жили и никогда не ругались между собой.
Три класса я окончил и работать пошёл. В четырнадцать лет под вилы встал. На иждивенца давали по двести граммов хлеба, да разве на них проживёшь? Маме давали пятьсот граммов.
Работала она в колхозе день и ночь. Трудилась и в коровнике, и в родильном отделении. Там по четыре раза доили коров. Придёт начальник, платочек вытащит, заставлял мыть снова, если где-то пыль найдёт. В родилке мыли и полы, и стены, и стойла. А стояло там коров пятьдесят. Так их ещё и накормить, и напоить надо.
Маму то туда, то сюда перекидывали. Ребятишек в яслях колхозных оставляла, неделями их не видела. Я всегда с мамой был. Начнётся хлебоуборка, её на Зерновую отправляют. Ночью зерно привезут, она побежит, разгрузит – и опять ко мне. Я маленький был, силы мало, но веялку крутил, помогал. Нелегко жить было. Бывало, сдобрится начальник – дроблёнки, овса выпишет. А были и такие, что женщин на работу собаками гоняли. Женщины пешком, он за ними на коне, рядом собака бежит, а он её ещё на них и науськивает. Слова боялись сказать, на воле-то лучше, чем в тюрьме.
Стало полегче, когда жмых стали привозить. Мы тогда немного ожили. Жмых кругами был, зелёный-зелёный (соевые выжимали). Какой же он был невкусный! Пучки срывали. Нарвёшь, похлёбку сваришь. А работать надо было. Бог сил давал. Помирать неохота, ещё и с песнями работали.
Когда объявили об окончании войны, я пахал у горы Бардюшки, гора такая в Тюгурюке есть. Иван Сергеевич, бригадир, послал ко мне нарочного, тот заставил лошадей выпрячь – и к конторе. А там митинг, столько народу собралось…
Ивлева Ульяна Иосифовна 1936 года рождения.
Село Огневка.
Тятю своего, Иосифа Карповича, я плохо помню. Он работал на золотых приисках на Бухтарме и дома бывал редко. Запомнила только, что на нём были обутки с медными колечками. Ещё помню, что он привёз нам большую круглую булку хлеба – прошёл и на стол положил. В семье нас было четверо, маленький брат родился в 1940 году, перед самой войной.
Война началась 22 июня, а тятю на фронт взяли то ли 28-го, то ли 29 июня. Вместе с ним взяли и маминого брата Савелия Артемьевича Кудрявцева. Враз их увезли, под Черниговом погибли они. Сначала нам прислали бумагу: «Без вести пропал». Из наших мест Чернышёв Прокопий в госпитале лежал. Он сказал, что тятя умер от ран. Позже похоронная на него пришла. А дядя Савелий так и не нашёлся, без вести пропал. Нам за тятю хоть маленькую, да пенсию стали платить, а дяди Савельиным ничего не платили.
Наша мама Лукерья Артемьевна была удивительно сильная, выносливая. Маленькая, но такая вёрткая. И в колхозе, и дома работала. Дома две коровы держала. У нашей мамы всегда было что поесть. Слизун принесём, она зелёный посолит, а беленькие головки высушит. Дроблёнку выпишут, она её просеет, крупное — на похлёбку пустит, а муки добавит в слизун – то оладушки, то пирожки состряпает.
Все мы голодные, голенькие были. Надевать совершенно нечего было. Был у нас Кузя Казанцев: руки худенькие, ножки тоненькие, живот большой. Босиком прибежит, ноги под себя – отогреет и сидит на уроке. Наша учительница Анастасья Петровна Сухачёва такая душевная была. Узнали мы, что закончилась война, надели на палки платки, бежим, машем как флагами. Кричали, что война закончилась.
Все мы остались без отцов. Из Березняка на фронт ушли то ли двенадцать, то ли пятнадцать человек, а вернулись только трое: дядя Макар да дядя Абрам, попозже дядя Миша Суртаев пришёл.
Огнев Степан Александрович 1935 года рождения.
Село Огневка.
Отца Александра Ивановича я плохо помню. Ушёл на фронт, а осенью 1941 года на него уже похоронка пришла.
Он кузнецом работал. Помню ещё, как он утром селезня принёс с охоты — есть-то нечего было.
Войну тяжело пережили, я с малых лет на быке волокуши возил. Раза три-четыре в день с быка упадёшь. Держаться не за что, шерсти-то на спине нет. Как гонять начнёт его зык (овод) – пошёл бык бегать, хвост поднимет – и вперёд. А маленькому-то как? Большой-то на нем не усидит! Но сколько я с него ни падал, бык ни разу на меня не наступил, а вот волокушу через меня обязательно протаскивал. Убежит, приведут быка. Боишься – не боишься, тебя на него всё одно посадят. Осенью легче стало. Он уже не бегал – и сено, и силос, и снопы я на быке возил.
Помню, трактор был: колёсья железные, на них шпоры, как колуны, наварены, чтобы в землю втыкались. Сбоку шкив. Этим шкивом молотягу крутили. Женщины на тракторе работали, мужчин-то не было.
Коней тоже на фронт забрали, на быках, на коровах работали. В косилки кобыл запрягали. Колхоз и коров, и куриц, и пчёл держал, свиньи были. Дохода колхозникам не было, всё государству сдавали. Не бабушка наша Екатерина Давыдовна, так мы бы все поумирали. Она нас спасала. Мы все с ней жили. Ее отец Давыд Николаевич с нами жил. Никого она не обидела. Слизун, щавель рвали. Она заваривала чугун ведёрный: растолкёт щавель, мёду туда добавит, сдобрит. Накормит нас, и опять бежим рвать щавель или ягоды.
Картошку за зиму мы всю съедали. Сварим её в мундирах, очистки высушим, весной бабушка из них похлёбку варила. Ничего тогда не выкидывали. Картошка подрастёт, бабушка с одной, с другой лунки понавытаскивает – подкапывала.
Она сама кожи выделывала. У неё были выкройки, досточки старинные. Она всё рассчитает, по досточкам выкроит и обутки нам сошьёт.
Работала она с темна до темна, лён пряла, холст ткала. Корья красного лиственного натешет топором, товар покрасит, штаны нам всем сошьёт. Кожу-то взять было негде.
Наша бабушка была с 1882 года, ей было уже за шестьдесят в войну. Она шестерых родила, а в живых остались трое: мать наша да двое сыновей. Они на фронте были, один погиб, другой в плен попал. После плена ему дали восемь лет принудиловки. Сколько она пережила! Мать, Хеврусья Яковлевна, дояркой работала. Возле бабушки мы жили.
Сорвёт мне бабка огурец – и отправит в ясли. В яслях кормили плохо. Туда приду, думаю: поесть хоть. А там в обед жижу нальют, баланда-баландой, или кашку жидкую — ещё охота, а больше не дают. Пойдём на поле, а там ромашки растут с шишечками. Их и едим. У подорожника стерженьки ели. Ползаем на четвереньках и едим. Я до обеда-то дождусь, а потом, когда все спать лягут, убегу и до вечера на камнях играю.
Воспоминания записала научный сотрудник Музея истории и культуры (с. Верх-Уймон) Раиса Кучуганова.
