В канун Дня защитника Отечества учащиеся Воскресной школы села Майма встретились с ветераном Великой Отечественной войны, начавшим воевать на рассвете 22 июня 1941 года и закончившим — в Праге, Г.И. Лозиным.
Родился Григорий Иванович 6 февраля 1921 года в большой семье. Отец Иван Николаевич пришел с Первой мировой войны инвалидом. Он рассказывал о том, как госпиталь, в котором лечился, курировала царица. Сестра милосердия из этого госпиталя привезла Ивана Николаевича домой. Мать Анна Григорьевна занималась домашним хозяйством – две коровы, две лошади, кроме того, большой дом и шестеро детей.
Иван Николаевич трудился в артели инвалидов «Единение», которая выпускала колбасу и мороженое. Жили трудно, небогато, поэтому Григорий, окончив восемь классов, пошел работать сначала в артель «Красный транспортник», потом заведующим военно-учётным столом в Майме. Оттуда в 1940-м был призван в армию.
— Как для вас началась война?
— Судьба мне выпала служить в Закарпатье, в Западной Украине, которую в то время только-только присоединили к СССР. Местное население относилось к Красной армии крайне негативно. Жить приходилось в необорудованных казармах. Потом нас перевели в город Борислав Дрогобычской области. Мы патрулировали город, и были случаи, когда солдаты из патруля не возвращались – видимо, их убивали. Мы стояли очень близко к границе — так, что было слышно музыку, которая там играла.
Пробыли там до начала войны полгода. Нам было всего по 19 — 20 лет. И русские, и украинцы, и грузины служили дружно, деля по-братски продукты, которые присылали из дома. Получилось так, что старые кадры демобилизовали, а мы, 18 — 19-летние, к началу войны еще ничему не успели научиться, даже стрелять толком не умели, поэтому для нас война стала настоящей катастрофой. Я служил связистом, а пехота наша стояла в летних лагерях в Карпатах, ближе к границе.
В воскресенье, 22 июня, мы должны были ехать на соревнования во Львов. Я был гранатомётчиком. Нам выдали новое обмундирование. Утро, мы лежим в казарме. Вдруг тревога! Мы тогда привыкли к частым учебным подъемам, поэтому, раз нам на соревнования, вставать не спешили. Забегает старшина: «подъем!». Все вскочили, портянки — в карманы, шинели, противогазы и выбежали. Больше в казармы не зашли… Там так все и осталось.
Мне кажется, было известно, что война будет: за месяц до этого выдали нам смертные медальоны, на которых написаны имя, фамилия, домашний адрес. По ним сейчас опознают солдат, погибших в боях и оставшихся неизвестными.
По тревоге нас подняли часа в четыре. Шум, гам, в горах, стрельба отдается эхом. Выскочили на улицу. Винтовки у нас были, к ним выдали по 15 патронов. Шоферы выгнали машины, раздалась команда: «По машинам!». Часть солдат уехали, а нам было приказано ждать, когда подойдет пехота, чтобы сообщить направление, куда нужно отступать. Но вместо пехоты на горизонте появились танки. Пехоту мы так и не дождались, либо все полегли, либо попали в плен.
Страшно вспоминать начало войны: необученные, плохо вооруженные солдаты, горящие прямо на аэродромах самолеты. Отступали… Раненым не оказывали никакой медицинской помощи, человек оставался лежать на поле боя, попадал к врагам, а там — или смерть, или плен.
— Какое оружие у вас было?
— Очень плохо мы были вооружены – винтовкой со штыком да 15 патронов к ним. Только у командира был автомат. Я у убитого немца забрал пистолет, тем и пользовался.
Было стыдно… Среди населения началась паника, поскольку там жило много семей командного состава. Многие из них бежали как могли — на колясках, на лошадях… Никому не хотелось оставаться под немцами! Отступая, в большие города мы не заходили. Много предательства было в Западной Украине. Конечно, все люди разные, но в каждом городе из церквей, домов раздавались пулеметные очереди. Поэтому города старались обходить. На Украине, когда отступали, многие из солдат, местные жители, расходились потихоньку по домам. Проходим деревню. Вечером Грицко был, кушал. А утром его уже нет — домой ушел.
Голодно было, спасались за счет населения, деревень. Благо, было лето. Отступая, оставляли на станциях вагоны с продуктами, взять которые было нельзя, каралось, как мародёрство. Потом уже, когда попали в окружение, питались, взрывая немецкие поезда, идущие на восток. Были умельцы, которые ловко подкладывали противотанковые гранаты или мины под рельсы, разбирали рельсы.
Помню, страшные бои были за Белую Церковь. Не знаю, что там осталось после войны. Мы раз пять ее брали. Немецкие войска в то время продвинулись на многие сотни километров вперед, а несколько наших армий, многие тысячи солдат, остались в этом котле. Без питания, боеприпасов и связи с основными частями.
Когда мы были в окружении, помню, прилетели два самолета. Офицеры собрали нас. Кто коммунисты? Комсомольцы? Выйти из строя! Забрали у нас партийные и комсомольские билеты и улетели, а мы так и остались в лесу. Многие ушли в партизаны. Но в основном погибли или попали в плен.
— По самолетам из винтовок стреляли?
— Стреляли… Лежишь в окопе, видишь: вражеский корректировщик прилетел, и летчик выглядывает. Мы из винтовок по нему стреляем, а толку нет. Потом начинался артобстрел.
— У вас были ранения?
— Под Бродами меня первый раз ранило, в бою около железнодорожной насыпи. По ту сторону немецкие войска, по эту — наши. Перекидывались минами. Осколками мины, начиненной стружкой от токарных станков, меня ранило в голову. Ни медчасти, ни помощи… Меня товарищ оттащил в машину, там перевязали как могли. Повторных перевязок было делать некогда, да и нечем. Лето, жарко. Под повязкой завелись черви. Когда потом врач снял повязку, то увидел, что вокруг одного осколка черви все выели и он оказался на поверхности. Врач его легко удалил. А другой осколок вошел в кость, но ничего не повредил и остался там навсегда.
Когда отступали до Киева, шли практически безоружные, преследуемые противником, командования уже никакого не было. Ночью немцы непрерывно освещали небо ракетами так, что идти было невозможно – спасались мы в суслонах (снопах), в октябре примерно 150 человек (и я в том числе) попали в плен.
— Плен — это, наверное, самое страшное, что может случиться на войне! В каком лагере вы были?
— Сначала был под Житомиром. Кормили один раз в день баландой: нальют ее в каску – и все. Основная работа в лагере была собирать трупы. Накладывали по 20 тел на телегу и еще человек 20 ее толкали до места захоронения – сил-то нет. Из лагеря ежедневно вывозили не менее 200 умерших от голода, болезней, ранений. Спасались мы тем, что ежедневно из нас набирали команды для разных работ вне лагеря – заготавливать дрова, разбирать разрушенные здания. Там, если конвой хороший попадался, местные жители что-нибудь передавали из еды.
Однажды нас, человек восемь, подняли ночью, посадили на машины и повезли в какой-то населенный пункт. Там на главной площади была виселица. На ней — человек тридцать. Наша задача: снять и похоронить. Когда мы приехали, то увидели огромные, глубиной метра три могилы. Ряд заложат — землей присыплют, и так снова и снова. Думали, что и мы там останемся – нас тоже сбросят в эти могилы, но обошлось.
Холодно было. Жили в деревянных бараках. Спасала нас финская бумажная одежда – штаны и рубаха. Сначала, как наденешь, она была грубая, но потом обмякнет – ничего, главное, немного согревала. Ходили в деревянных колодках. Ноги замерзнут, разведешь костер, их к костру подвинешь, чтобы теплее, — так, что они часто загорались в колодках-то. Я сильно обморозил ноги и попал в лагерную больницу. Там работали врачи-заключенные. Лекарств практически никаких. Мой друг, которого гоняли на работу в село, выпросил у кого-то из жителей гусиного сала. Я мазал им ноги, тем спасся – не началась гангрена. Голод – это большая наука. Он заставляет бережно относиться к созданному. Сейчас корочка хлеба остается недоеденной, засыхает. Кажется, наелся, а вспомнишь, как ты берег хлеб, как делили маленькую булочку с отрубями и просом, так рука не поднимается кусочек бросить! Нет! Я его размочу и съем.
Когда я вышел из больницы, нас отправили в Германию. Сначала пешком — гнали большой колонной. Шли не останавливаясь. Оправлялись только на ходу. Остановиться нельзя – пристрелят. Потом посадили в эшелон и отвезли до места, примерно в 30 километрах от Потсдама. Огромный лагерь, разделенный на отдельные части, в которых были русские, французы, итальянцы…
Однажды примерно 100 человек из лагеря собрали и повезли куда-то на машине. Небольшой лагерь, проволока, вышки. Невозможно узнать, где мы. Строили под землей что-то в виде бункера – вывозили землю, выкладывали стены кирпичом. Конвоир-поляк нам сказал: «Отсюда живым еще никто не возвращался». В один из дней подогнали три машины, нас на них посадили. Ехали два дня. Привезли в район польской границы (это мы уже потом узнали). Там-то и спас нас прорыв Красной армии. Наши танки ворвались в лагерь и освободили пленных.
Было обидно, что всех пленных считали предателями Родины. Меня спасло то, что у немцев был порядок в документах – на каждого заводили карточки: где попал, откуда, чем занимался, сотрудничал ли с немцами, на каких работах был. Эти карточки шли с пленным по всем этапам. Видимо, их прочитали, нас всех построили – человек 40. Вышел офицер и зачитал список примерно из десяти человек – всех назвал по фамилиям. Я так понимаю, что просмотрели наши личные дела. Мы вышли. Остальных посадили на машины и куда-то увезли. У нас спросили наши воинские специальности. Сказали, что мы попали в плен не по своей воле, сейчас полностью реабилитированы и можем идти воевать. Нас обмундировали и сразу отправили на фронт.
— Где вы закончили войну?
— Дошел до Берлина. Уже практически вошли в него, как пришел приказ идти на Прагу. По дороге мы встретили американские войска, которые спешили занять Берлин. В Праге я попал в госпиталь – сказались прежние ранения и контузия, полученная по дороге на Прагу. Долечивался я потом в госпитале в Омске. Демобилизовался и попал домой только в конце 1945 года.
— Кто дома оставался?
— Нас было пятеро братьев, четверо ушли на фронт. Я пришел первым, мать и отец были дома. Потом пришли еще двое. Один так и не вернулся.
— Письма из дома получали?
— До войны да, а в войну первое пришло в 1944-м.
— Многие из тех, кто был в плену, остались потом за границей. У вас не было желания остаться?
— Я не сотрудничал с немцами. Меня взяли раненого, беспомощного и освободили. Бежать мне было некуда и незачем.
После войны Григорий Иванович работал в Горно-Алтайском зооветтехникуме заместителем директора по хозяйственной части, товароведом торговой базы облпотребсоюза, начальником снабжения СМУ ОПС. После выхода на пенсию — товароведом Бийской торговой базы, столяром в Горно-Алтайском коммерческом техникуме. Последняя запись в трудовой книжке «Уволен по собственному желанию» датирована июнем 1997 года, когда Григорию Ивановичу исполнилось уже 76 лет. Вся его жизнь прошла в трудах. Та замечательная жизнь, которая состоялась, немыслима без верной подруги Анны Ивановны, которая родила Григорию Ивановичу четырех замечательных дочерей. И все мы, родные, близкие, знакомые, люди, которым Григорий Иванович и Анна Ивановна сделали в своей жизни много доброго, говорим: живите долго, радуйте нас своим вниманием и мудростью!
Ксения Балакина.
