Продолжение. Часть 1 и часть 2
Микрюкова Зинаида Абрамовна 1940 года рождения.
Село Огневка.
Трудно мы жили и в войну, и после войны. Надеть нечего, есть нечего. После школы с сестрой Сашей пилили дрова, на колхозный ток ходили работать.
Кытатов Анатолий Иванович был кладовщиком. Поработаем, он нам каральку хлеба даст – мы с сестрой рады-радёхоньки. Бабка Ерёлиха в колхозе большие, хорошие каральки стряпала.
Училась я в четвертом классе, и когда мы с сестрой работали на току, я в школьную сумку пшеницы насыпала прямо в книги и тетради – на курмач. Ну голодовали же. Председатель сельского Совета Хрощов Иван Сергеевич поймал меня с этой пшеницей, да ещё и крестик у меня в сумке нашли. Мама надевала на меня крестик, а в школе высмеивали и заставляли снимать. Иван Сергеевич неплохой был, дочь у него учительницей работала. Другом отца был. Мог бы и промолчать, да где там, активист…
Микрюков Альберт Алексеевич 1940 года рождения.
Село Огневка.
Мой отец Алексей Никанорович родился в 1918 году. Ушёл в армию в 1939-м, а вернулся только в 1946-м. Он прошёл всю войну.
В 1946 году отца отправили работать директором детского дома в Мульте. До войны он окончил педучилище. В том детдоме такую кару принял! Там жуть что творилось! Как эти ребятишки там только жили! Их заедали вши, клопы, тараканы. Все окна позабиты, есть нечего, надеть нечего, мало кто учился. Постепенно всё наладилось, и отца отправили работать директором школы в Теректу, это было в 1950 году.
Мало мы там пожили, отца опять перевели директором детдома в Мульту. Детдомовцев кормили уже хорошо, и то, что они не съедали, отдавали собакам. У каждого пацана было по собаке. Дисциплины там не было. Детдомовцы били местных сельских ребятишек в Мульте, Замульте и Нижнем Уймоне.
При отце там стали держать подсобное хозяйство, разводили коров, лошадей. По целому лету заготавливали дрова в Замульте.
Ребятишек стали одевать, у них появилась единая форма. Работа всем находилась: кто территорию от снега очищает, кто за дровами едет, кто печку топит. Хлеб носили в детдом из Нижнего Уймона, там пекарня хорошая была. Закупили спортивные лыжи, коньки. Жили там сироты. У кого родители умерли, у кого погибли на фронте, у кого посажены.
Ребята жили в детдоме до восемнадцати лет.
Алексея Никаноровича они уважали и признавали за отца.
Маморцева Матрена Никитична 1935 года рождения.
Село Верх-Уймон.
Мне девять лет было, когда война закончилась. Привезли нам громадные ботинки то ли с фронта, то ли еще откуда. Как каменные они были. Такие большие, что не поносишь. Штаны толстые-толстые привозили, так мы их носили.
Мама где-то поросёнка взяла. Ни дворчика, ни крыши нет. В избе у нас койка деревянная была. Поросёнок с нами и спал.
Я помню, мама стара всё ткала и ткала. Из холста сошьют нам рубахи к Пасхе, мы сядем на шесток и ждём, когда их на нас наденут. Как же мы им радовались!
Щёлок из воды направляли, им и стирали. Он грязь отъедает.
После войны это было. Маме премию дали, рубашки с лямками. Нас мама стара надоумила на них цветы сделать. Положить рубашку на цветок и немножко камешком поударять. Мы же долбили со всей силы. Все рубахи продырявили. Ох и попало нам! Мама купила мне в Коксе плюшевую курточку и кубанку. Сколько же у меня было радости! Я не я была!
Нагибина Елена Ивановна 1929 года рождения.
Село Верхний Уймон.
Отец наш, Толстов Иван Ефимович, до войны работал председателем колхоза. В декабре 1941 года его взяли на фронт.
Нас, детей, у мамы, Варвары Филипповны, было пятеро. Двое умерли, корь летала. В 1941-м много детей умерло. Температура поднималась высокая: день-два – и ребёнок умирал.
Отец ушёл на фронт, не вернулся, ничего от него не было. Пришла бумага, что пропал без вести.
В начале войны мне было двенадцать лет. Я семь классов окончила, в восьмой в Коксу ходила. Снега высокие, бураны были, а надеть нечего. Жили мы на квартирах.
Пошла работать на сенокос, пололи хлеба, на белках сено косили. Белки большие, заедешь – там раздолье. Вязали снопы, молотили хлеб, трудодни зарабатывали. Денег не давали, говорили: «Берите займ».
Рыжков Николай Степанович 1921 года рождения.
Село Верх-Уймон.
На фронт я ушёл в 1943 году. Военкомом в то время был Чанкин. Ему пришло распоряжение: отправлять фронтовиков. А тут заболели лошади, наложили карантин и на конях не ездили. Даже председатель колхоза на быках ездил.
Пришла бумага: «Явись, Рыжков, к двенадцати часам в военкомат, бери кружку, ложку и на два дня хлеба». Было третье сентября, нас двадцать пять человек взяли с района. С нами был молодой лейтенант. Нас собрали в том месте, где сейчас заправка, на той стороне, где сейчас боярышник. Он и сейчас там есть. Все плачут, а я молодой был и меня провожать было некому. Сестра Шура работала учётчицей, и ей не дали коня, а мама не выбрала времени проводить. Вместе со мной взяли Бочкарёва Сысоя, дядю Васю Затеева, у него жена была Татьяна Фалимеевна, Павленко, дядю Федота Бочкарёва, двух братьев с Тихонькой, Котова из Башталы… Стали прощаться: быбы плачут, мужики плачут… А я один ходил, ходил – так мне плохо стало, и я заплакал. Думаю: «Убъют, и мама меня не проводила». С нами были две женщины, тётя Маруся Нискина и Нюра Чупина.
Дядя Сысой не пришёл с фронта, его жена тётя Катя налетала на меня драться: «Ты пришёл, а Сысоя нет. Это ты его убил!». Я ей говорил: «Тётя Катя, как я мог его убить, своего деревенского? Ты как это удумала, или с кем говорила? Убивал я, но немцев». Одумалась она, перестала. Всё я ей обсказал.
Шли мы пешком до Манжерока: солнышко закатывается, мы – спать. Встанет – мы снова идём. В Манжероке лейтенант остановил машину, на ходу на подножку заскочил, спросил: «Куда едешь?». Водитель не ответил. Лейтенант говорит: «Не скажешь, я тебя выброшу, а фронтовиков до Бийска довезу, милиции машину сдам». Сели мы в машину и до Бийска доехали. В Бийск приехали, ночевать где-то надо. В три квартиры сходили, никто не пускает. Смотрим: баба идёт с коромыслом на Бию. Лейтенант поговорил с ней, и она пустила. Мужа у неё на фронте убили, двое ребятишек, ещё с ней жил брат-инвалид, без ног с фронта пришёл, жена его не приняла. Дров не было. Мы пошли да по беремю дров отовсюду принесли. Хозяйка увидела, испугалась, заплакала: «Меня же посадят!». В подполье дрова скидали.
Сварила она картошки, принесла огурцов, капусты, накормила нас. Положила спать кого на печку, кого на пол. Безногий брат нам о своей жизни рассказал; выговорить не мог, плакал. Утром нас хозяйка опять накормила. Мы ей пятнадцать рублей дали, никак она их не хотела брать.
Потом мы были на карантине, нас вымыли, оболокли. Я там встретил своих земляков Петра Затеева и Степана Бахарева.
Из Бийска нас отправили в Омск (Черёмушки), ещё пообучали и отправили в Можайск. Дядю Васю Затеева и дядю Федота Бочкарёва комиссия забраковала, их отправили домой, а мне сказали, что годен к строевой службе, и повезли на фронт.
Воевал под Калугой. Была команда окопаться, а где-то километра полтора он нас цементная башня стояла. Боя нет, а из этой башни всё стреляют и стреляют. В башне окошко небольшое, столбы, а на чурочке фашист сидит и постреливает. Смотрим: огонь в окошечке, а человека нет. Я был связным, ночь-полночь, а что надо выполнял. Лейтенант сказал: «Позови мне Аникина». Я позвал. Лейтенант послал Аникина убрать фашиста. Он немного недобежал и упал. И второго тоже убили. Тогда лейтенант меня позвал и спросил: «Кто у тебя дома остался?». «Мать и две сестры, брат, а отец нас бросил». Он сказал, что если я погибну, то он письмо домой напишет, что я погиб за Родину.
Мне никто не сказывал, не подсказывал. Я сам (там окопы были выкопаны) три-четыре окопа пробегу и соскакиваю вниз. К концу окопов фриц меня потерял. Подкрался я к башне, руки-ноги трясутся, думаю: «Если двое-трое,убьют меня». Смотрю: сидит один, спиной ко мне. Я выстрелил, и он свалился. Я его обирать не стал, всё одно в бой идти.
В тот день тридцать семь самолётов на Калугу налетело, по три самолёта на раз. Дома там соломой крытые, всё горело.
Видим: женщина с маленькой девочкой корову обовьючили и идут. Мать девочку то за ручку возьмёт, то на руки. И вдруг убили мать и корову. Девчушка по матери ползает и ревёт. Немцы с той стороны стреляют, мы – с этой. Послали меня за девочкой. Ползу, меня заметили, пули так и свистят. Думаю: как я её понесу, с ребёнком ведь срежут пули. Девочка за мать уцепилась, едва её стащил. Ремнём солдатским привязал к себе и пополз к нашим. Командир роты сказал: «Николай Степанович, я представлю тебя к награде». Через три дня меня ранило в ногу, положили в госпиталь. Пришла сестра: «У кого есть справки на награды, отдайте. Пока вы здесь лежите, они вам придут». Все отдали. У меня орден Красной Звезды был.
Потом нас привезли в Казань. Там я тоже лежал в госпитале. Прошел комиссию, и меня отправили домой. Пришёл домой в конце 1943 года. Пожил три месяца дома, и второй раз взяли на фронт.
Назначили связным, выделили пимы, полушубок, шапку, перчатки. Шли все вместе, я был в серёдке. Пуля пробила мне валенок, кость не задела, а шкуру сняло. Больно, как будто кто-то стегнул меня по ноге. Полный пим крови. Колонну остановили, санитары перевязали мне рану. Автомат у меня забрали. Восемнадцать дней я пролежал в госпитале. Как на собаке заросло. Не дай Бог никому крещёному! Ноги у меня обе перебиты, рука прострелена насквозь.
Уже к Германии вышли, меня опять ранило, после госпиталя отправили домой. Нас везли от сельсовета к сельсовету. Со мной был Ефим Басаргин из Нижнего Уймона. У него был перебит позвоночник, он не мог нагнуться, а я не мог обуться. Помогали друг другу.
Деньги давали на дорогу. Спрашивали, кто и откуда. Я сказал, что с Усть-Коксинского района Алтайского края. Они шарили-шарили в бумагах, перебирали-перебирали и сказали: «Нет такого, заграница, что ли». Дали мне пятьсот рублей.
Доехали до Бийска, пошли на базу, где наши шофёры, но никто не взял. Пошли пешком. Шли-шли, идти совсем не можем. Говорю: «Ефим, как увидим машину, я поперёк дороги лягу». Подъехал шофёр, пьяный был бы, раздавил. Спрашивает: «Что?». Ефим: «Заболел солдат». Они затолкали меня в кузов, надели шубу. Ефим туда же залез. Поехали, шофёр даже ямки не задевал.
Доехали мы до Усть-Кана. В Усть-Кане увидел гагарских девок. Домой я писем не писал, и мать не знала, что я еду домой. Мать в тот раз зерно в Теньгу везла. Вместе с ней ехали Ульяна Макарова, Мария Петенёва, семь баб было. Девки гагарские её увидали и говорят: «Тётя Маня, милый ли постылый?». Она вздрогнула: «Коля домой едет!». Всю дорогу плакала, меня выглядывала, но мы с ней не встретились.
Приехали в Сугаш, нас председатель сельского Совета увела на квартиру, в Дорстрой, там двухэтажный дом стоял. И мама в Сугаш приехала.
Мама коня выпрягла, ей сказали, где солдаты, один маленький, другой большой. Достукалась она до нас. Ефим поднялся, меня как током бьёт. Я открыл глаза, вижу: мама сидит. Думаю: «То ли чудится, то ли правда?». Всю ночь мы с ней и проговорили. Она утром поехала дальше, а мы отправились домой.
Приехали в Тюгурюк, а там уполномоченный в сельском Совете собрание проводил. Конь у него хороший, кошевка большая, он нас посадил. Искры из под копыт летели!. Приехали в Коксу, я сразу – домой, да заблудился, на Бухтуевскую ушёл, и пришлось вернуться.
На эту сторону Гагарского хребта перешёл, жировушки горят, там горит, там горит. Пришёл домой. Никто меня не встречал, никто не видел, а в деревне как в колокол: «Николай Рыжков пришёл!».
Рыжкова Валентина Степановна 1933 года рождения.
Село Верх-Уймон.
Учительницей начальных классов была Елена Фоминична, учила нас Сусанна Николаевна. Я ей молоко носила. Она жила в маленькой круглой школе. Там учила, там же и жила. Директором школы был Рыжков Иван Константинович. Я училась в пятом классе, там была ограда не ограда, пригон не пригон. Ученикам варили затирку, чтобы собрать ребятишек, а то совсем уже все школу побросали. Жили мы плохо. Картошки нам вечно не хватало.
Наша мама Мария Романовна 1897 года рождения была активисткой. Она всю себя отдавала работе. В войну была председателем колхоза, когда с фронта пришёл Бобров Семён Николаевич, он стал председателем. А она пошла председателем сельпо. Она уже больная лежала, а сельповская картошка была невыкопанной, она всё боялась, что посадят её за эту картошку.
Она была очень добрая, всеприходили к ней советоваться.
После войны в семье брата Коли и его жены Клавы родился Ваня. На младенца тогда давали по десять метров ткани. Коля съездил в Коксу и привёз белый материал. Клава покрасила его химическими чернилами. Мне платье сшила, себе – юбку с кофтой сшила. Ваньке ни единой пелёнки не досталось. Всё бусенькое было, оно ладом даже и не покрасилось. Но мы всё равно радёхоньки были.
Воспоминания записала научный сотрудник Музея истории и культуры (с. Верх-Уймон) Раиса Кучуганова.
(Продолжение следует).
