«Я есмь любовь»
(главы из повести)
«Дальше солнца
правду не сошлют».
В.И. Даль.
Откуда она, любовь-то, возьмется, коль деток с детства Никоном пугали? Как сейчас помнит Степан Прохорович, вот стоит бабуня на резном крыльце крестового дома подпоясанная узорчатым поясом, на котором вытканы такие слова: «Сей пояс ткан на имя Аксиньи Бачуриной. Светься, голубок, ати еси мой пояс». И им, вертоглядам, не дает сбежать с огорода, пока грядки еще не орошены водицей из кадушек:
— Вот придет Никон
Сто бед накликать
С рогожным мешком
Да с дубовым батожком:
«Ох, на вас я нынче зол!
Увезу вас в Пустозерск.
Не играть вам в бабки.
В яме жить несладко:
Хлебушка ни крошки,
Мышкота да блошки..»
К сумеркам огород полит… Воля вольная уж как неволя — в хоромку бы крыту. Нижние венцы дома, срубленные из листвяка, словно настраивают на «Отче наш». Бабушка протягивает кружку парного молочка. И так хочется присесть на ее становину — широкую нижнюю юбку. Прильнуть к ее теплой ласковой груди под бухтарминским сарафаном в крохотных складочках-«клопиках». Своим запоном-фартуком она смахнет пыльцу с уморенного за день лица, вытрет нос и чмокнет в щеку:
— Ах, Степулечка!
Моя ты золотулечка…
А теперь в Степане Прохоровиче живут два человека.
Один говорит:
— Возлюби ближнего своего, как самого себя…
А другой ему вторит:
— И жди от него козней…
Там, за Уймоном, в вечных пажитях памяти находится кладбище его друзей. Одних он предал сам, скрываясь от ига привязанности или полного разочарования. Другие предали его, как будто усомнившись, что он еще может пригодиться.
Но там, где являлась Любовь — божественная, кроткая, готовая пожертвовать собой, пугливая, как горная косуля, он оставался преданным и робким, точно инок с опущенным долу взором, смущенный сердцем.
«Ольга-пчелка…
На обножке синева кипрея.
Меж берез искала в колках
Соты Берендея…
Жизнь пчел и людей так схожа меж собой. Олюшка не жалела своих крыльев. Неслась поутру к его улью, когда в цветках лопались пыльники, и сбор пыльцы облегчался. Это сравнение труда писателя. Летит она с цветка на цветок, складывает пыльцу в корзиночки, не забывая чуть-чуть смочить ее нектаром для сохранности. А иной раз, когда медоносы выделяют нектар в вечернее время, порхает над ними до сумерек и остается ночевать на лугу, спрятавшись в лепестках бутонов. И он знает, где ее искать…»
Это плод его воображения, который он дал вкусить всем, кто собрался вечерять на заимке.
— А что? И правда, крылышки мои ветшают… — Ольга своими голубыми глазками словно рассаживает вокруг принесенные из леса незабудки…
— По десять — двенадцать вылетов за день делает наша бачуринская пчелка, — подает голос Павел.
— У папы Степана
Пчелы без обмана.
Иной раз даже жалко смотреть. Сядет пчела на прилетную доску и волочит свое раздутое брюшко за собой.
— А иногда, обессилев, падает на траву у летка и отдыхивается — обильный взяток! — Ксения улыбается: — Ищите землю, где течет млеко и мед…
При умеренном потреблении Ольгиного очарования — премудрости ее чтива-повести «Я есмь Любовь…» Степан Прохорович был свободен и неуязвим. Но тут его стало заклинивать. Над пасекой уже разливался тончайший сладостный дух главного медосбора, и каждая пчелиная семья на летках словно приветствовала гулом надвигающийся праздник медовой страды, а он все еще оттягивал свою готовность к большому взятку — откачке меда.
Ольга вторгалась в его уклад анахорета, расхолаживая крамольным небрежением: не лезь прежде время, мед может закиснуть — много влаги… Еще не набрали полную силу полевые медоносы…
Она бесцеремонно проталкивалась к его сокровенным размышлениям, как будто говорила: «Не думай о моем Никоне мало. Он выше, чем твое вечное радение о размножении пчелиных семей. Тебя заботит, когда выйдет рой после откладки маткой яйца в маточник, чтобы как можно быстрее и осторожнее убрать рой в роевню? А его, Святейшего Патриарха, — все то из византийской теории образа, что должно открыться наконец русскому человеку, не подозревающему о том таинственно-духовном, символическом толковании богослужения в храме от древней Греческой церкви. Что такое алтарь? Он знаменует собой горний мир, таинственное Небо и Царство первородных…
Никон — великая тайна Отечества… Новый Иерусалим, вся его подмосковная Палестина являет собой создание пространственной иконы Царства Небесного…»
…Павел примчался ни свет ни заря. Стукнул в окошечко: я готов к откачке меда!
Степан Прохорович брызнул на лицо водицей, надел свою рубаху без воротника с «обшивочкой», подчембарился, подпоясавшись самотканым поясом, доставшимся ему от деда Мартемьяна. Положив три поклона на восток, прошептал «Отче наш».
День обещал быть вешним. Утренняя роса все умыла вокруг:
На святого Прокла
Поле от росы промокло.
Бывало, они с Гришутой собирали прокловы росы в кружки. А потом бабушка, намочив в них платочек, прикладывала его к глазам:
— Будьте, очи,
Зорче…
Нет, никогда не иссякнет это тайное благоговение перед древним промыслом: откачка меда Богу угодна.
Паша терпеливо распечатывает соты, а главный пасечник откачивает мед и сливает его в кедровые бочонки, залитые воском. Мед еще доверчиво теплый, домашний, и кажется, сам норовит вылиться из ячеек. Его ждут люди… Не дай Боже заменять его искусственными подсластителями-суррогатами!
Когда Николка, прилетевший от Анастасии с пирогами, позвал к ужину, они, расслабившись, прилегли на траве, точно ученики Христа на Тайной вечери…
Намучились с сотами, остерегаясь их поломки:
— Давай-ка откачивать только часть из первой стороны рамок…
— И ротор будем вращать медленней…
Приноровились. Стали поворачивать соты к стенке бака и тогда только смогли опустошить их полностью.
Жидкий мед из незапечатанных сотов еще будет дозревать, а уж потом — переходить к кристаллизации под их усердными молитвами о благоденствии, какие когда-то шептали потянувшиеся к пчеловодству слуги царевы царских пасек Ивана Грозного, Петра Великого, Екатерины…
«Пойди к пчеле и познай, как она трудолюбива… Ее труды употребляют во здравие и цари, и простолюдины; любима же она всеми и славна, хотя силой она слаба, но мудростью почтенна…» — обращался в Книге Притчей к своему сыну мудрейший царь Соломон.
— А что бы сказал Соломон о творениях Никона?
— Змеиный яд слова
У царского престола…
Уж не о русском ли троне это сказано? Ольга, спустившись с Ксенией с горы, где когда-то подвизался старец Филарет, именем которого и названа она Филареткой, будто хранила в устах его назидание: кратко время получения блаженства. Близко время воздаяния за подвиг…
— Вот тебе письмецо Никона к Алексею Михайловичу — русская притча о мудрости. Хотя глаголющий правду царю может лишиться головы…
Степан Прохорович, осматривающий прошлогоднюю трехрамочную медогонку, решил оставить ее на потом и, перекрестившись, как пономарь, начал читать письмо:
«Ты, Великий Государь, через стольника своего Афанасия Матюшкина прислал свое милостивое прощение; теперь же, слышу, поступаешь со мной не как с прощенным, а как с последним злодеем.
Ты повелел взять мои вещи, оставшияся в келье, и письма, в которых много тайного, чего не следует знать мирянам. Божьим попущением, вашим Государским советом и всем освященным Собором я был избран святителем, и много ваших государевых тайн было у меня; кроме того, многие, требуя прощения своих грехов, написывали их собственноручно и, запечатавши, подавали мне, потому что я, как святитель, имел власть, по благодати Божией, разрешать им грехи, которые разрешать и ведать никому не подобало, да и тебе, Великому Государю. Удивляюсь, как ты дошел до такого дерзновения: ты прежде страшился судить простых церковных причетников, потому что этого святые законы не повелевают, а теперь захотел ведать грехи и тайны бывшего пастыря, и не только сам, да еще попустил и мирским людям: пусть Бог не поставит им во грех этой дерзости, если покаятся!
Если тебе, Великий Государь, чего нужно было от нас, то мы бы для тебя сделали все, что тебе подобает. Все это делается, как мы слышали, лишь для того, чтобы у нас не осталось писания руки твоей, где ты называл нас Великим Государем. От тебя, Великий Государь, положено было этому начало. Так писал ты во всех твоих государевых грамотах; так писано было в отписках всех полков к тебе и во всяких делах. Этого невозможно уничтожить. Пусть истребится оное злое, горделивое, проклятое проименование, произошедшее не по моей воле. Надеюсь на Господа: нигде не найдется моего хотения или веления на это, разве кроме лживых сплетен лжебратьев, от которых я много пострадал и страдаю.
Все, что нами сказано смиренно, перетолковано, будто сказано было гордо; что было благохвально, то пересказано тебе хульно, и от таких-то лживых словес поднялся против меня гнев твой!..»
Сердобольный критик несколько раз возвращался к источавшим слезу древним словесам, как будто исповедовал свое горькое пережитое горе. Когда-то Степан, выпускник филфака пединстиута, еще не имея постоянной работы, перебивался гонорарами в редакциях. По ночам писал свои «взаправдашные» рассказы — деревенскую прозу и робко помышлял об их издании.
Однажды он встретил своего армейского друга Арсентия Дубровина, который, по его словам, работал в крупном издательстве Новосибирска. «Не горюй! Мы выпустим твою авторскую книжку», — сказал он, засовывая в свою сумку пухлую папку с бачуринскими оригиналами.
С тех пор Сеня как в воду канул. Плакали любимые герои обманутой долины Уймона с деревнями древнего благочестия Гагаркой, Тихонькой, Огневкой, Зайчихой… Каменные и снеговые горы преградили путь в литературу. Но его живые очарованные странники русских поселений Алтая, возлюбившие чистое словесное молоко апостольских преданий, словно ждали встречи с другой – родственной — душой. И она не преминула явиться:
— Меня зовут Ольга. А вас?..
