Мошарова Евдокия Никоновна 1937 года рождения.
Село Чендек.
Мать – Пелагея Фадеевна Кудрявцева, отец – Никон Артемьевич Бочкарёв. «Помню, как тятю на фронт провожали, я в тот день болела и на печке лежала. Полная изба народа, а отец посредине избы на табуретке сидит. Взяли на фронт и братьев Льва Платоновича и Ефима Никоновича. Лёву убили на финской, только одно письмо от него и было. Я его не помню, он был то ли с шестнадцатого, то ли с семнадцатого года. Ефима Никоновича ещё вперёд отца взяли. Перед боем он написал нам письмо, но отправить не успел. Письмо пришло к нам вместе с похоронкой. Убили его в 1943 году около белорусского города Витебска. Тятю, Никона Артемьевича, убили в 1943 году под Полтавой. Вместе с похоронкой пришла от него записка: «Не сегодня, так завтра я умру. Почему? Такое предчувствие. Каждый день мне снятся родные края, мой дом, моя семья. Когда мне плохо, я вспоминаю вас, мои родные! Сейчас у нас идут ожесточённые бои, но мы пока держимся. Если я умру, то эту записочку закопайте пред крыльцом, хоть так я попаду домой». Это были его последние слова. В войну мы держали две коровы, веники ладили, сено косили. Государству надо было сдать шестьсот литров молока. А у нашей коровы была жирность 5,8%, и нам засчитывали триста литров за шестьсот. Одного телёнка за мясопоставки сдавали, а другого себе кололи. Мама соткала невод двенадцать метров, я сама на него напряла, мы не голодали, рыбу ловили. Сажали много льна, натолкают бабы нам полную баню, высушат, а потом лен мяли и трепали. Я уже тогда на самопряхе пряла, а мама ткала. Получалась у неё клетка чёрная, клетка белая, как шотландка».
Танкурова Анна Моисеевна 1923 года рождения.
Село Маргала.
«Мою маму звали Марией Тимофеевной, мы с ней в войну на корове боронили. Корова ляжет и не идёт, и мы с мамой сами за верёвку борону таскали. Жили так бедно, что каждый лоскуток берегли, не бросали. И было это не от скупости, а от нужды. Мы с братом в войну с голоду опухали. Вспомнится что-то из детства – отойдёт, забудется. У старых память, как искорка, — блеснёт и потухнет».
Труфанова Софья Варфоломеевна 1936 года рождения.
Село Чендек.
«На фронте у нас были три брата. На одного брата — Ивана пришла похоронка. Иван был кавалеристом, против танков на конях летели. Дорофей умер в госпитале от ран. Брат Григорий Варфоломеевич пришёл домой без руки. Я всё на печке сидела: ни надеть, ни обуть было нечего. Мне уже исполнилось десять, а я не училась, на печке куделю пряла, на букварь зарабатывала. Учительнице на шаль напряла, она мне букварь отдала. Брат Григорий учил меня читать, и когда я пошла в школу, то читать умела. Нам дали один букварь на четверых. Мама работала на Полеводке, а мы жили в буфере в Мульте. Дадут ей на работе кашу, она нам принесёт её в мешочке. У неё всегда стоял в русской печке чугун с водой горячей. Она нас перемоет, кашей накормит и уложит спать. Сама всегда голодная была. Нашей маме, Хевронье Герасимовне, дали как-то на работе башмаки на деревянной подошве. Тяжеленные! Мы босиком в школу бегали. Учились вместе с Татьяной Амосовной Ничковой. У неё отец на мельнице работал, со стен муку соберёт с пылью, с грязью. Но какой-никакой хлеб. Татьяна и мне когда лепёшку даст. Я к ней присохла. Надевать мне совсем нечего было. Сестре Ирадиаде дали премию — детский костюм: кофту и шорты. Они с мамой смастерили мне юбку, в этом я и ходила. Учителя смотрели, смотрели и дали мне два метра саржи. Платье мне сшили».
Апенышева Зиновья Калиновна 1925 года рождения.
Село Мульта.
«Началась война, я под седлом работала. Мне шёл четырнадцатый год. Хлеб вязали и молотили у Марголёнка. Вижу, кто-то на коне скачет. Пригляделась, это брат Александр. Он на войну пошёл, приехал со мной прощаться. С краю у нас Степана взяли, потом Максима, потом Александра. Изо дня в день пять лет я под седёлком отработала. Голодные, холодные, ни соли, ни спичек. А начальники, кто бы их усчитал, разрешали нам болтушку делать только из овса. Ячмень-то получше был бы. Поменьше в нём колючего. Овёс мы и на решете, и на сите сеяли — всё равно колючий. Команду дадут: «По коням!», а я коня поймать не могу. Кое-как поймаю, запрягу. Потом коней не стало, дали мне корову. На ней боронила. С темна до темна её водишь, покормишь в обед, да и опять. Летом ещё туда-сюда. Ни рукавиц добрых нет, ни одежды. Кто-то привёз маме выделанную овчинку, из неё мне курточку сшила, а рукава не из чего делать, нашла она невыделанные овчины, сделала рукава. Закостенеют они на морозе и не гнутся. День-то снопы вяжешь, а ночью молотишь. У меня так руки болели! Я на полати лягу, спущу их и качаю, качаю. Пять лет я так работала голодом и холодом. И снопы возила, и розвязь подавала. Сноп-то поднял и кинул, а розвязь-то сильно трудно тянуть. Не успевали сноп вязать, хлеб, как сено, метали. Зима на носу. Рано утром выгонят вязать снопы. Иней большой. Руки мёрзнут, ноги мёрзнут. На себе ничего нет, не помнишь, как на стан уйдёшь… А начальники выйдут при галстуке, в сапогах, в костюме и в бинокль из-за кустов поглядывают, как ты работаешь. Потом как чуть не так – собрание и «чистят» нас. Двух женщин посадили, одна из них в тюрьме и умерла. Облигации пришли подписывать, а мы их, деньги, так-то и не видели. Они возьми да и скажи: «Где деньги-то взять?». Только это и сказали. Ночью за ними приехали, увезли – и всё. Одна там и умерла. А Архипова десять лет просидела, домой едва жива пришла, ребятишек в деревне крестила. Наш тятя Калина Александрович тоже на войне был, пять лет воевал. Сидим мы как-то бригадой, обедаем. Глядим: Третьяков летит, бригадир. Конь земли не достаёт. Он без руки с войны пришёл. Сказал: «Война закончилась, мы врага победили!». Кто плачет, кто в ладони шлёпает. И после войны мало лёгкого было. Нас у мамы, Татьяны Севастьяновны, семеро было. Она и не помнила, в какие числа мы родились. Как попало нас записывала. Я старшая в семье была, всё на мне. Жили так: молоко сдай, яички сдай, мясо сдай, шерсть сдай, а мы овечек не держали, значит, купи да отдай. Спали кучей на палатях, подстелить было нечего».
Кудрявцева Серафима Даниловна 1931 года рождения.
Село Березовка.
«Когда отца провожали на фронт, мы все плакали. Отец наш Данила Александрович Кудрявцев обнял нас всех и сказал: «Не плачьте, ребятишки. Как же всё будет? Замрёте вы здесь без меня». Нас осталось без отца четверо: я, сестры Анна, Лампея и брат Дорофей. Все три сестры были погодки. От отца пришла похоронка. Мама Татьяна Калиновна по отцу плакала, плакала – и ослепла. Была она у нас совсем больная. Нам ни топить нечем было, ни есть совсем нечего. Мама работала в колхозе день и ночь. Хлеба давали по 200 граммов на ребёнка и 400 граммов на маму. Как делить его? В избе совсем замерзали. Тогда строго было за деревья. Берёзку свалим, в избу занесём её ночью и пилим, щепки на пряслах собирали. Мы маминой ласки не видели, мы и её-то не видели. На трудодни ничего не давали, сурепку или отходы. Из сурепки жали масло. Станешь на этом масле картошку жарить – бело-зелёная пена поднимается. Корова отелится, месяц телёнка дома пропоишь, надо сдать его в колхоз, четыреста литров молока надо сдать, 70 яичек. Есть куры или нет, всё одно надо сдать. Молока хватало, чтобы слизун забелить. Головки обрежешь, насушишь, натолкёшь и стряпаешь из них оладьи. Ели дикий лук, репку, пшеничку красненькую – трава такая, брюкву, редьку. Пенсия от отца была тринадцать рублей, так на них ничего не купишь. Голодные были, а песни пели, не обижали друг друга».
Колмакова (Бухтуева) Августа Филипповна 1942 года рождения.
Село Березовка.
«В войну и после войны жили очень тяжело. В 1950 году по целым ночам стояли в очереди за хлебом. Подойдёт твоя очередь, а хлеб в магазине закончится. Снова ждёшь, когда хлеб в магазине появится. Получишь – и опять встаёшь в конец очереди, за следующей пайкой. С 1952 года хлеб стали покупать, и таких очередей уже не было. С 1953-го его стали продавать булками. Хозяйство держали, стало полегче с едой. Сладкое у нас в доме появилось. С 1956 года люди стали заметно лучше жить».
Колмаков Федор Яковлевич 1932 года рождения.
Село Березовка.
«Я не помню, как мы провожали нашего отца на фронт. Тогда было так: сумку на плечо – и в военкомат. Они пешком уходили на фронт. Дадут офицера, и он их сопровождает до Бийска. Остались мы одни. Мать, Дарья Назаровна, была совсем больная. В семье было девять детей. Два моих старших брата погибли на фронте. Брат Афанасий Яковлевич 1921 года рождения был призван на действительную службу, потом воевал на Халхин–Голе, на финской, осенью должен был прийти домой, но началась война, и он ушёл на войну. Он был три раза ранен, солдаты после ранения домой приходили, а наш ни разу дома не был. Пришло извещение, что пропал без вести. Брат Денис Яковлевич 1926 года рождения воевал под Ленинградом. Он написал в 1943-м: «Мама, мы идём в первый бой». После написал: «Мама, после боя всё зелёное, у немцев форма зелёная». Потом было: «Мама, мы идём во второй бой». После этого пришло извещение, что брат пропал без вести. Отец Яков Викулович служил в дивизионной разведке. От него приходили письма, напечатанные на машинке. Служить на фронт он ушёл с другом Василием Маковеевым, вместе служили, вместе и потерялись. В семье Маковеевых было девять детей. В семье я был пятым ребёнком. До меня были две сестры, а после меня – мал-мала меньше. Я был за старшего. Копали огород, сажали картошку. Когда корова доилась, ели молоко с картошкой. А вот от холода некуда было деться. Холод никого не обошёл. А раньше молоко и мясо почти всё сдавали. На заводе замеряли жирность молока, не выходит норма – снова сдавай. Овечка есть – сдай полторы овчины – ягнёнка принесла, снова сдай. Корову заставляли обязательно держать. А сено косить для своей коровы не давали. Накосишь где копёшку – обязательно заберут и увезут. Останутся от колхозных стогов одёнки, откопаешь их и на саночках своей корове везёшь. Чтобы выкупить паёк, нужны были деньги, а их не было. И после школы я бежал на колхозный двор и возил сено или силос на телятник. Мне было в ту пору десять лет. Мне даже на сто граммов пайку добавили. С 1947 года был штатным работником».
Пяткова Степанида Викуловна 1934 года рождения.
Село Горбуново.
«Это случилось в 1949 году, у меня был день рождения 8 декабря, а на следующий день меня отправили на соломорезку на Зерновое. Я как раз болела, но меня вызвали в контору и сказали, что иначе сошлют и посадят. Пришлось ехать. Мне было только пятнадцать лет. Резали мы солому на соломорезке, и там раздробило мне руку. Из соломорезки вытащить меня долго не могли, и я в ботиночках обморозила ноги. Позднее ломом соломорезку подняли, всё сорвали и вытащили меня. Завернули в тулуп и увезли в Коксу, кто-то дал валенки. Через несколько дней вызвали самолёт и повезли к самолёту в кошёвке. А хирург уже шёл навстречу, у него не было одной ноги, и он шёл на костылях. Когда он увидел мои руки, ноги обмороженные, заплакал, повернулся и вышел. Началась гангрена, и руку мне отрезали. Лежала я в больнице с декабря по март, месяц совсем не поднималась».
Урюмцева Лидия Александровна 1946 года рождения.
Село Березовка.
«Наш папа Чернов Александр Григорьевич ушёл воевать на финскую, потом воевал с фашистами и японцами. Мама Вера Степановна тоже воевала. Она служила в хозяйственной части, там выделывали шкуры, варили мыло, гнали дёготь. Дёгтем сапоги, сбруи мазали. Мама ушла на фронт добровольно, ей было всего шестнадцать лет. Папа и мама поженились в 1944 году. У них родились четырнадцать детей. Сначала жила на Востоке, а потом переехали на родину папы. Мама у нас работящая, боевая была. Папа работал на пилораме, все пилорамы в районе направлял».
Урюмцев Николай Андреевич 1937 года рождения.
Село Березовка.
«Когда началась война, я был маленьким. Отца Андрея Петровича помню плохо. Запомнилось: мы на пароме плыли, и тятя держал меня на руках, помню, возле сельсовета было много народа, гармошка играла. Я у мамы, Соломеи Васильевны, спросил: «Здесь будет армия?». Мне тогда даже четырёх лет не было. Отца взяли на фронт в 1941 году, а в марте 1942-го убили. Голод стал донимать, как я себя помнил. Маленький, на себе дрова, сучки таскал. На хлеб нам талоны давали. Выдали как-то нам с мамой на месяц талоны. Я держал их в руке, ветер выхватил их и унёс в речку Коксу. Мама плакала, и весь месяц без хлеба жили. К 1945 году многие с голоду поумирали. В ту пору дядя Сидор Боровиков убил медведя и всей деревне без копейки мясо раздал. Жила в деревне женщина приезжая, Ольга Щукина. Совсем бедствовала, узнала, пришла, а дядя Сидор ей горестно: «Вот, только голова осталась». Она и голову взяла. Я этот случай на всю жизнь запомнил. Досталось нашим матерям. Были и такие горе–бригадиры, которые собаками женщин травили. Он-то на коне командует, а она с литовкой на горбу».
Микрюкова Зинаида Абрамовна 1940 года рождения.
Село Огневка.
Трудно мы жили и в войну, и после войны. Надеть нечего, есть нечего. После школы с сестрой Сашей пилили дрова, на колхозный ток ходили работать.
Кытатов Анатолий Иванович был кладовщиком. Поработаем, он нам каральку хлеба даст– мы с сестрой рады-радёхоньки. Бабка Ерёлиха в колхоз большие хорошие коральки стряпала.
Училась я в четвертом классе, и когда мы с сестрой работали на току, я в школьную сумку пшеницы насыпала прямо в книги и тетради – на курмач. Но голодовали же. Председатель сельского Совета Хрощов Иван Сергеевич поймал меня с этой пшеницей, да ещё и крестик у меня в сумке нашли. Мама надевала на меня крестик, а в школе высмеивали и заставляли снимать. Иван Сергеевич неплохой был, дочь у него учительницей работала. Другом отца был. Мог бы и промолчать, да где там, активист …
Микрюков Альберт Алексеевич 1940 года рождения.
Село Огневка.
Мой отец Алексей Никонорович, родился в 1918 года рождения. Ушёл в армию в 1939-м, а вернулся только в 1946-м. Он прошёл всю войну.
В 1946 году отца отправили работать директором детского дома в Мульте. До войны он окончил педучилище. В том детдоме такую кару принял! Там жуть что творилось! Как эти ребятишки там только жили! Их заедали вши, клопы, тараканы. Все окна позабиты, есть нечего, надеть нечего, мало кто учился. Постепенно всё наладилось, и отца отправили работать директором школы в Теректу, это было в 1950 году.
Мало мы там пожили, отца опять перевели директором детдома в Мульту. Детдомовцев кормили уже хорошо, и то, что они не съедали, отдавали собакам. У каждого пацана было по собаке. Дисциплины там не было. Детдомовцы били местных сельских ребятишек в Мульте, Замульте и Нижнем Уймоне.
При отце там стали держать подсобное хозяйство, разводили коров, лошадей. По целому лету заготавливали дрова в Замульте.
Ребятишек стали одевать, у них появилась единая форма. Работа всем находилась: кто территорию от снега очищает, кто за дровами едет, кто печку топит. Хлеб носили в детдом из Нижнего Уймона, там пекарня хорошая была. Закупили спортивные лыжи, коньки. Жили там сироты. У кого родители умерли, у кого погибли на фронте, у кого посажены.
Ребята жили в детдоме до восемнадцати лет.
Алексея Никоноровича они уважали и признавали за отца.
Маморцева Матрена Никитична 1935 года рождения.
Село Верх-Уймон.
Мне девять лет было, когда война закончилась. Привезли нам громадные ботинки то ли с фронта, то ли еще откуда. Как каменные они были. Такие большие, что не поносишь. Штаны толстые-толстые привозили, так мы их носили.
Мама где-то поросёнка взяла. Ни дворчика, ни крыши нет. В избе у нас койка деревянная была. Поросёнок с нами и спал.
Я помню, мама стара всё ткала и ткала. Из холста сошьют нам рубахи к Пасхе, мы сядем на шесток и ждём, когда их на нас наденут. Как же мы им радовались!
Щёлок из воды направляли, им и стирали. Он грязь отъедает.
После войны это было. Маме премию дали, рубашки с лямками. Нас мама стара надоумила на них цветы сделать. Положить рубашку на цветок и немножко камешком поударять. Мы же долбили со всей силы. Все рубахи продырявили. Ох и попало нам! Мама купила мне в Коксе плюшевую курточку и кубанку. Сколько же у меня было радости! Я не я была!
Нагибина Елена Ивановна 1929 года рождения.
Село Верхний Уймон.
Отец наш, Толстов Иван Ефимович до войны работал председателем колхоза. В декабре 1941 года его взяли на фронт.
Нас, детей, у мамы, Варвары Филипповны было пятьеро. Двое умерли, корь летала. В 1941-ом много детей умерло. Температура поднималась высокая: день-два – и ребёнок умирал.
Отец ушёл на фронт, не вернулся, ничего от него не было. Пришла бумага, что пропал без вести.
В войну мне было двенадцать лет. Я семь классов окончила, в восьмой в Коксу ходила. Снега высокие, бураны были, а надеть нечего. Жили мы на квартирах.
Пошла работать на сенокос, пололи хлеба, на белках сено косили. Белки большие, заедешь – там раздолье. Вязали снопы, молотили хлеб, трудодни зарабатывали. Денег не давали, говорили: «берите займ».
Рыжков Николай Степанович 1921 года рождения.
Село Верх-Уймон.
На фронт я ушёл в 1943 году. Военкомом в то время был Чанкин. Ему пришло распоряжение: отправлять фронтовиков. А тут заболели лошади, наложили карантин и на конях не ездили. Даже председатель колхоза на быках ездил.
Пришла бумага: «Явись, Рыжков, к двенадцати часам в военкомат, бери кружку, ложку и на два дня хлеба». Было третье сентября, нас взяли двадцать пять человек с района. С нами был молодой лейтенант. Нас собрали в том месте, где сейчас заправка, на той стороне, где сейчас боярышник. Он и сейчас там есть. Все плачут, а я молодой был и меня провожать было не кому. Сестра Шура работала учётчией, и ей не дали коня, а мама не выбрала времени проводить. Вместе со мной взяли Бочкарёва Сысоя, дядю Васю Затеева, у него жена была Татьяна Фалимеевна, Павленко, дядю Федота Бочкарёва, братьев Ивана с Тихонькой, Котова из Башталы. Стали прощаться: быбы плачут, мужики плачут… А я один ходил, ходил – так мне плохо стало, и я заплакал. Думаю: «Убъют, и мама меня не проводила». С нами были две женщины, тётя Маруся Нискина и Нюра Чупина.
Дядя Сысой не пришёл с фронта, его жена тётя Катя налетала на меня драться: «Ты пришёл, а Сысоя нет. Это ты его убил!». Я ей говорил: «Тётя Катя, как я мог его убить, своего деревенского? Ты как это удумала, или с кем говорила? Убивал я, но немцев». Одумалась она, перестала. Всё я ей обсказал.
Шли мы пешком до Манжерока: солнышко закатывается, мы – спать. Встанет – мы снова идём. В Манжероке лейтенант остановил машину, на ходу на подножку заскочил, спросил: «Куда едешь?». Водитель не ответил. Лейтенант говорит: «Не скажешь, я тебя выброшу, а фронтовиков до Бийска довезу, милиции машину сдам». Сели мы в машину и до Бийска доехали. В Бийск приехали, ночевать где-то надо. В три квартиры сходили, никто не пускает. Смотрим: баба идёт с коромыслом на Бию. Лейтенант поговорил с ней, и она пустила. Мужа у неё на фронте убили, двое ребятишек, ещё с ней жил брат-инвалид, без ног с фронта пришёл, жена его не приняла. Дров не было. Мы пошли да по беремю дров отовсюду принесли. Хозяйка увидела, испугалась, заплакала: «Меня же посадят!». В подполье дрова скидали.
Сварила она картошки, принесла огурцов, капусты, накормила нас. Положила спать кого на печку, кого – на пол. Безногий брат нам о своей жизни рассказал; выговорить не мог, плакал. Утром нас хозяйка опять накормила. Мы ей пятнадцать рублей дали, никак она их не хотела брать.
Потом мы были на карантине, нас вымыли, оболокли. Я там встретил своих земляков Петра Зотеева и Степана Бахарева.
Из Бийска нас отправили в Омск (Черёмушки), ещё пообучали и отправили в Можайск. Дядю Васю Зотеева и дядю Федота Бочкарёва комиссия забраковала, их отправили домой, а мне сказали, что годен к строевой службе, и повезли на фронт.
Воевал под Калугой. Была команда окопаться, а где-то, километра полтора он нас, цементная башня стояла. Боя нет, а из этой башни всё стреляют и стреляют. В башне окошко небольшое, столбы, а на чурочке фашист сидит и постреливает. Смотрим: огонь в окошечке, а человека нет. Я был связным, ночь-полночь, а что надо, выполнял. Лейтенант сказал: «Позови мне Аникина». Я позвал. Лейтенант послал Аникина убрать фашиста. Он немного не добежал и упал. И второго тоже убили. Тогда лейтенант меня позвал и спросил: «Кто у тебя дома остался?». «Мать и две сестры, брат, а отец нас бросил». Он сказал, что если я погибну, то он письмо домой напишет, что я погиб за Родину.
Мне никто не сказывал, не подсказывал. Я сам (там окопы были выкопаны): три-четыре окопа пробегу, и соскакиваю вниз. К концу окопов фриц меня потерял. Подкрался я к башне, руки-ноги трясутся, думаю: «Если двое-трое,убьют меня». Смотрю: сидит один, спиной ко мне. Я выстрелил, и он свалился. Я его обирать не стал, всё одно в бой идти.
В тот день тридцать семь самолётов на Калугу налетело, по три самолёта на раз. Дома там соломой крытые, всё горело.
Видим: женщина с маленькой девочкой корову обовьючили и идут. Мать девочку то за ручку возьмёт, то на руки. И вдруг убили мать и корову. Девчушка по матери ползает и ревёт. Немцы с той стороны стреляют, мы – с этой. Послали меня за девочкой. Ползу, меня заметили, пули так и свистят. Думаю: как я её понесу, с ребёнком ведь срежут пули. Девочка за мать уцепилась, едва её стащил. Ремнём солдатским привязал к себе, и мы поползли к нашим. Командир роты сказал: «Николай Степанович, я представлю тебя к награде». Через три дна меня ранило в ногу, положили в госпиталь. Пришла сестра: «У кого есть справки на награды, отдайте. Пока вы здесь лежите, они вам придут». Все отдали. У меня орден Красной Звезды был.
Потом нас привезли в Казань. Там я тоже лежал в госпитале. Прошел комиссию, и меня отправили домой. Пришёл домой в конце 1943 года. Пожил три месяца дома, и второй раз взяли на фронт.
Назначили связным, выделили пимы, полушубок, шапку, перчатки. Шли все вместе, я был в серёдке. Пуля пробила мне валенок, кость не задела, а шкуру сняло. Больно, как будто кто-то стегнул меня по ноге. Полный пим крови. Колонну остановили, санитары перевязали мне рану. Автомат у меня забрали. Восемнадцать дней я пролежал в госпитале. Как на собаке заросло. Не дай Бог никому крещёному! Ноги у меня обе перебиты, рука простреляла насквозь.
Уже к Германии вышли, меня опять ранило, после госпиталя отправили домой. Нас везли от сельсовета к сельсовету. Со мной был Ефим Басаргин из Нижнего Уймона. У него был перебит позвоночник, он не мог нагнуться, и я не мог обуться. Помогали друг другу.
Деньги давали на дорогу. Спрашивали кто и откуда. Я сказал, что с Усть-Коксинского района с Алтайского края. Они шарили-шарили в бумагах, перебирали-перебирали и сказали: «Нет такого, заграница, что ли». Дали мне пятьсот рублей.
Доехали до Бийска, пошли на базу, где наши шофёры, но никто не взял. Пошли пешком. Шли-шли, идти совсеим не можем. Говорю: «Ефим, как увидим машину, я поперёк дороги лягу». Подъехал шофёр, пьяный был бы, раздавил. Спрашивает: «Что?». Ефим: «Заболел солдат». Они затолкали меня в кузов, надели шубу. Ефим туда же залез. Поехали, шофёр даже ямки не задевал.
Доехали мы до Усть-Кана. В Усть-Кане увидел гагарских девок. Домой я писем не писал, и мать не знала, что я еду домой. Мать в тот раз зерно в Теньгу везла. Вместе с ней ехали Ульяна Макарова, Мария Петенёва, семь баб было. Девки гагарские её увидали и говорят: «Тётя Маня, милый ли постылый?». Она вздрогнула: «Коля домой едет!». Всю дорогу плакала, меня выглядывала, но мы с ней не встретились.
Приехали в Шургаш, нас председатель сельского Совета увела на квартиру, в Дорстрой, там двухэтажный дом стоял. И мама в Шургаш приехала.
Мама коня выпрягла, ей сказали, где солдаты, один маленький, другой большой. Достукалась она до нас. Ефим поднялся, меня как током бьёт. Я открыл глаза, вижу: мама сидит. Думаю: «То ли чудится, то ли правда?». Всю ночь мы с ней и проговорили. Она утром поехала дальше, а мы отправились домой.
Приехали в Тюгурюк, а там уполномоченный в сельском Совете собрание проводил. Конь у него хороший, кошевка большая, он нас посадил. Искры из под копыт летели!. Приехали в Коксу, я сразу – домой, да заблудился, на Бухтуевскую ушёл, и пришлось вернуться.
На эту сторону Гагарского хребта перешёл, жировушки горят, там горит, там горит. Пришёл домой. Никто меня не встречал, никто не видел, а в деревне как в колокол: «Николай Рыжков пришёл!».
Рыжкова Валентина Степановна 1933 года рождения.
Село Верх-Уймон.
Учительницей начальных классов была Елена Фоминична, учила нас Сусанна Николаевна. Я ей молоко носила. Она жила в маленькой круглой школе. Там же и учила, там и жила. Директором школы был Рыжков Иван Константинович. Я училась в пятом классе, там была ограда не ограда, пригон не пригон. Ученикам варили затирку, чтобы собрать ребятишек, а то совсем уже все школу побросали. Жили мы плохо. Картошки нам вечно не хватало.
Наша мама Мария Романовна 1897 года рождения была активисткой. Она всю себя отдавала работе. В войну была председателем колхоза, когда с фронта пришёл Бобров Семён Николаевич, он стал председателем. А она пошла председателем сельпо. Она уже больная лежала, а сельповская картошка была невыкопанной она всё боялась, что посадят её за эту картошку.
Она была очень добрая, всеприходили к ней советоваться.
После войны в семье брата Коли и его жены Клавы родился Ваня. На младенца тогда давали по десять метров ткани. Коля съездил в Коксу и привёз белый материал. Клава покрасила его химическими чернилами. Мне платье сшила, себе – юбку с кофтой сшила. Ваньке не единой пелёнки не досталось. Всё бусенькое было, оно ладом даже и не повкрасилось. Но мы всё равно радёхоньки были.
Воспоминания записала научный сотрудник Музея истории и культуры с. Верх-Уймон Раиса Кучуганова.
