— Сынок, не с пустою котомкою ты идешь к дяде своему родному Тууламашу. Несешь ему калбу. Ээ, жизнь наша… Больше нам нечего и нести. Да и калбе он будет рад. Хотя и большой он сейчас человек в городе Ойрот-Туре. «Дожить бы до калбы…» — была у него поговорка. Да не у него одного… Эх, была бы она, калба наша, с горы Борсокой. Родовая она, наша гора Борсокой. Но что поделаешь-то… Да и этой, с горы Аспанак, он будет рад…
(Тууламаш — так звали земляки своего великого кайчи — сказителя Николая Николаевича Улагашева. Не принято у нас называть по имени старших, уважаемых).
***
«Дожить до калбы… Дожить до калбы…» — целый день вертится цепочкою на языке Алтайак. «До-жить» — шаг, «до калбы» — второй… «До-жить» — шаг, «до калбы» — второй…
Легко шагалось Алтайаку с небольшой котомкою за плечами, где ровно десять пучков калбы. Но сейчас под вечер… Хотя и говорят, что и камень легок, если нужен, котомка та, когда она целый день на спине, кажется тяжелее, чем тот камень. Тяжела калба, потому в ней её сила. Потому в ней нуждаются, потому за неё и дают денежки. И ясно еще то, что если Алтайак не был бы Алтайаком, он давно бы выдохся, не прошагал бы столько. Но Алтайак — он и есть Алтайак — самый сильный ходок в округе, недаром у него прозвище Лосиная голень. Много, очень много наматывалось тропок и тропинок родной тайги на его сильные ноги; куда только они, ноги те, не ходили, за чем только не ходили, из-за чего только не ходили. Так и неслись то за кандыком, то за пучками, то за ягодами разными. И не перечислишь… За калбою — Алтайака и цепью не удержишь. А за шишками? Это сам Бог велел. Иначе он, безотцовщина, как бы помогал маме выживать, кормить братишку и сестрёнку. И чего только не добывал! Много или мало: и колонка, и куницу, и горностая. Само собой, и бельчишку, и зайчишку. Про кротов и бурундуков и речи нет. Бывало, что не раз он возвращался опоясан выдрою. А однажды Хозяин горы Кара-Кая не пожалел для него великана черневой тайги — сохатого. С месяц тогда не слезал большой казан в его юрте с очага, с месяц стар и млад ему были благодарны.
«До-жить до калбы… До-жить до калбы…»
Дорога все наверх и наверх. Все на подъём. Мама говорила, что будет Дьян-Боочы — Большой Перевал. «…А как перевалишь его, дальше что плюнуть». Наверное, это и есть тот самый Большой Перевал. Вот только как его одолеть-то? И когда же его седловина? Идешь, шагаешь, надеешься, даже радуешься: «Вот обогну скалу…». Так нет — еще косогор, еще поворот…
Устал Алтайак. А еще пуще – проголодался он. Хотя на ходу и срывал калбу, останавливался у кустов кислицы или смородины, но «разве с травы наешься». Мама положила ему лепешку. Алтайак за день уже отщемил, считай, половинку. Но путь у него, как сказали ему, двухдневный, так что надо экономить, мало чего.
«Шел путник домой. Голоден он, силы покинули его. Он вот-вот упадет в пыль дорожную и вряд ли встанет. Но тут он нежданно для себя нашел три зернышка ячменя. Всего три зёрнышка. То ли кто обронил их, а возможно, что сам Бог Кудай спустил ему их с неба. Съел он одно зёрнышко — на радостях одолел перевал. Съел второе — преодолел второй. А как съел третье, показалась его юрта».
«До-жить до кал-бы… Дожить до кал-бы…»
Как не хотелось Алтайаку покидать свою маму, братика, сестрёнку, друзей, милый, родимый Аспанак. И, что скрывать-то, одну гибкую черноокую, которая ему на днях так мило улыбнулась. А вот каково матери… Ясно, что сейчас ей труднее, чем ему, — как это, отправлять сыночка, который стал для нее руками-ногами, то есть всамделишным помощником. Но не о себе подумала она, а о сыне. О его судьбе, о его дальнейшей жизни. «Пропадешь ты тут с нами. Дядя твой Тууламаш стал большо-ой человек в Ойрот-Туре. Устроит тебя на каку учёбу. Мы как-нибудь сами…»
«До-жить до кал-бы… До-жить до кал-бы…»
Стемнело быстро. Да еще лес этот темный застит небо. Высокий лес, густой: то ель, то пихта, то пихта, то ель. И будто бы что-то огромное мохнатое следует за ним, вот-вот выскочит оно из-за куста и набросится… С темнотою и шум лесной тревожнее, и реки шум сильнее; ворчит река, сердится. «У-уп!» — над головою ухнула сова. Хотя и знаешь, что это всего только птица, но делается боязно. Не раз приходилось Алтайаку ночевать в лесу одному. Но там-то он был на родине, в гнездовье своём. Хорошо только одно: теплая сегодня ночь, видимо, к дождю.
«Где застанет ночь, там и ночуй, балам. Недолга летняя ночь. Лучше ночуй в лесу. У людей не ночуй. Не бойся ни зверя, ни чёрта, а вот людей опасайся».
Вот людей-то и опасался Алтайак. Как замечал встречного, хоронился за куст или дерево. Хотя и встречных было немного. Непроезжая сейчас дорога. Болота тут да трясины. Только пешочком можно пройти или проехать верхом. Путь санный или тележный откроется только зимой.
«Учись, сынок, учись. Учителем станешь. Как учитель твой в школе Йоргый Паблыш. Чистенький будешь ходить, сытенький. И при галстуке. Какой он культурный, как много в нём культуры. Станешь как он…»
Мать Георгия Павловича, старушка скрюченная, древняя, на днях зачастила к его матери. Это она из-за трубки, свою трубку, видите ли, потеряла. Хвалит и не нахвалится на сына: «Мой Йоргий везде мастак: в огне не сгорит, в воде не утонет. Возьмет в руки ручку — он учитель, возьмёт топор — плотник. В тайге он добытчик, у реки — рыбак. С ружьем он охотник, с лопатою — огородник. Это оттого, что род наш весь такой — трудяги мы да умняги».
Да, большо-ой человек он, Георгий Павлович. Но только вот… Как суббота, поднимает он Алтайака с парты: «Алтайак, пойдешь завтра мне гонщиком?» — «Ага». – «Молодец, Алтайак. Садись, тебе пятёрочка». И в воскресенье весь день Алтайаку приходится, высунувши язык, обегать не одну гору-пригорку, тормошить всё зверьё и гнать его к Георгию Павловичу, который сидит на засаде. Всё было бы не так уж обидно… Но всю добычу Георгий Павлович берёт себе. Хорошо, если он отрежет Алтайаку мясца на одну варку.
Через недельку в субботу опять: «Ну как, Алтайак?» — «Не смогу я. Мама ругается. Обувь, мол, рву». — «Садись, Алтайак, тебе двоечка». И всё же, несмотря ни на что, Алтайак выучится на учителя, то есть вырастет в Георгия Павловича, станет им. Будет, как он.
«До-жить до кал-бы… До-жить до кал-бы…»
И вот, наконец-то, слава Богу, Алтайак, видимо, на вершине перевала. Ноги сразу почуяли легкость… Расслабился Алтайак невольно, тут и надо ему переночевать. А то ни дороги, ничего не видно. Недолго и оступиться да оставить глаза свои на сучьях. Найти бы кедр, под ним сухо.
И тут он неподалеку увидел… огонёк. Костерок такой небольшой. И кто-то маячит возле него. Забилось сердчишко у Алтайака. Конечно, оно лучше — скоротать ночь с кем-то возле костра. Но мамино предостережение…
Тянет огонёк к себе, зовёт. И Алтайак невольно зашагал к нему. Но, подойдя близко, всё же остановился: долго присматривался. У костра, оказывается, мальчишка, возможно, его одногодок. Один он, нет возле него другого. Мальчишка долговязый, неуклюжий. Если что, не одолеть ему Алтайака. Ведь Алтайак дока большой по борьбе куреш. И драчун он опытный, известный. Для него подраться — что посмеяться.
Сильно испугался хозяин костра. Заметался, задрожал весь:
— Кто это?.. Кто вы?.. Кто ты такой?
— Алтайак я. Из рода-сеока комнош.
— А-а… Ы-ы… Я тоже из рода-сеока комнош. Бултайак я. Из Сынду.
— А я из Аспанака…
— Вот как… Братья мы… Брат ты мне по роду-сеоку. Будешь картошку-печёнку?
Рука Алтайака сама потянулась к горячей картошке. Он торопливо снял котомку свою с плеча и прислонил к котомке хозяина костра. И нетрудно было угадать, что в котомке той тоже калба. Одинаковые котомки, из серого холща. Только котомка Алтайака чуть повыше, но зато потоньше.
Познакомились быстро. Оказывается, Бултайак, как и Алтайак, на днях окончил школу-семилетку. Сейчас он идет в аймачный центр, в Чою, чтобы получить свидетельство о рождении. Наверняка он его получит легко, потому что в милиции — его родной дядя. Зовут его Аднай Иванович. Кстати, он из Аспанака. Алтайак, поди, знает его или слышал о нём. Жалко, что не знает. И он, Бултайак, несет дяде своему Адынаю в подарок калбу. Калбу с горы Борсокой, которая возле села его родного Сынду. И несет, потому как больше нечего нести. А как получит свидетельство, тоже пойдет в Ойрот-Туру поступать в педучилище, где учат на учителей.
«Хорошо, что встретились, — радостно обоим. — А может, и учиться придется вместе!»
На этом и прервался разговор — одолел их сон.
В самый рассвет проснулся Алтайак. Тут же вскочил, подошел к своей котомке. Рядом стоят котомки, как братья, прислонились друг к другу. И им, видимо, отдохнулось хорошо. И вот тут, перед тем как забросить котомку за спину, вдруг ему вспомнилось: «У Бултайака-то калба ведь с горы Борсокой. Как раз с родовой горы дяди Тууламаша!».
Оглянулся Алтайак — сладко спит Бултайак, жаль его будить. Алтайак быстро развязал котомку Бултайака, взял оттуда три пучка калбы, положил к себе. А из своей котомки ровно три пучка положил в котомку Бултайака.
И быстро зашагал вниз. Вниз, вглубь, в тянувшийся ему навстречу туман. Хорошо-то как: выспался, силы к нему вернулись. Бодр он, силён. Ему ничего не стоит дойти. И так ему повезло… Да ещё как повезло! У него калба с горы Борсокой, с родовой горы его дяди Тууламаша!.. А Бултайак?.. Он и не заметит. Три пучка взял, три пучка положил… Три пучка взял — три пучка положил… Не совестно. Совесть чиста.
И тут неожиданно с вершины пихты посокотала сорока. Вздрогнул Алтайак. И показалась ему, что сорока та… Это она к нему… Посокотала насмешливо, будто бы даже надсмеялась над ним.
«До-жить до кал-бы… До-жить до кал-бы…»
***
Алтайак под вечер был в доме своего дяди Тууламаша. Если вернее, то не в доме, даже и не в сенях: очаг у дяди на улице, а вокруг вкопаны в землю чурки. Вот на одной из них напротив своего дяди и сидел Алтайак.
— Спасибо, мой родной! — радостно рокочет дядя Тууламаш. — Дорогой для меня подарок! Спасибо. Надо же… Калба с горы Борсокой! С благословенной моей Борсокой! – дядя берёт сразу с десяток калбин и суёт их в соль в берестяном туеске. — О господи, как я благодарен горе моей родовой! Это она выкормила меня, это она выпоила. Меня и моих детей. Оберегала нас. Щедро одаривала орехами золотыми. Не жалела барсуков своих. Поле было у нас у её подошвы. Благодатное поле! Как я пахал… А как я косил!.. Столько поставил копён, зародов. И портянок не надо было нам; трава там ойонот, мягка, будто шелк… А вот придется ли мне побывать, погостить, подышать родным воздухом, прикоснуться босиком… Набраться благословений, сил…
Сладко хрустит калба в зубах дяди Тууламаша. Крепок он, хотя и слеп — ему под девяносто. И сейчас он… Раньше, в молодости, слыхал о нём Алтайак, говорили, что его дядя ходил на медведя один на один и всего лишь с ножом. Увидит на дереве каком отметину — царапины медвежьих когтей, повыше их делает свою зарубку. Это есть вызов на поединок. Не стерпит медведь такой обиды. Заляжет, будет выжидать. Яростно набросится на обидчика, но перед тем, как зашибить, вскочит во весь рост: мол, смотри, какой я сильный! Надо точно уловить этот секундный миг и сунуть нож в его беззащитно-открытую подмышку. Подл человек, но каким надо быть ему бесстрашным, какие ему надо иметь нервы…
Читал Алтайак сказания-сказки своего дяди, много раз перечитывал. Откроет дверцу печурки и читает. Не раз он стыдливо прятал слезы от матери, когда читал про мытарства детей хана Ак-Бия. Не раз шел он по тайге могучим богатырем Алтай-Буучаем: это он тут хозяин, это он вершит судьбы!
И вот сейчас он сидит со своим дядей. Подумать только: пред ним его дядя, великий кайчи-сказитель, получивший орден в самой Москве из рук самого Калинина!
— Ждал я тебя, мой родной! Хотел я тебя видеть ! Эй, Кымыс! — громко кричит он на жену. — Досыта корми моего племянника! Не жалей ему хлеба! Толсто режь, много режь!
— А как же, — пригибает голову тетушка Кымыс. — Толсто резала, много резала.
— Наелся я, сыт я, — пригибает голову и Алтайак, хотя тетушка его отрезала ему всего тоненький ломтик, и он проглотил его даже не жуя.
— Спою я для тебя, мой родной, — пророкотал дядя Тууламаш, достал свой топшуур, который в его ручищах показался игрушечным. Шумно набрал воздуха в могучую грудь, начал мощно, вдохновенно:
— О-о-о, у-у-у-у-у, бу-уй, бу-у-у-уй…
А вот пение-кай своего дяди не доводилось ему слышать. Всего его пронзило, волосы зашевелились, мурашки побежали по телу, затрепетал он весь. Но со временем хорошо стало ему: он под дядиной защитой, под его покровительством. Ему ничего не страшно… Всё устроится и все будет хорошо… Но вот только… Да откуда знать ему? Откуда знать ему, Алтайаку, объятому тогда сном, что Бултайак, брат его по сеоку-роду, просыпался среди ночи и взял из его котомки три пучка калбы, потому как его дядя был из Аспанака, а свои ровно три пучка с горы Борсокой положил в котомку Алтайака. И выходит, что Алтайак… А вот дядя Тууламаш… Как не знать ему, помнящему переплёты судеб могучей когорты великих богатырей, как не узнать про такой простенький и смешной, хотя и досадный для него случай. На что тогда сорока, которая посокотала Алтайаку с вершины пихты и будто бы надсмеялась над ним. Ведь она была сорока не простая, а сказочная.
— Бу-уй, бу-у-у-уй, из крепкого комля пихты выдолблен ты, мой топшу-у-у-ур…
И не только про тот досадный случай, но больше и дальше знает дядя Тууламаш. Он видел… Он предвидел в темноте своих глаз, что племянник его Алтайак будет долго учиться и окончит большую учёбу в самой что ни на есть Москве. Станет ученым, большим ученым по слову. Словесником он станет: будет смаковать, «пробовать на зуб» каждое слово родного языка — откуда, когда и почему оно, к чему и зачем. Испытает на сердце своём и чудодействие того слова, и его ядовитое жало. И на войне побывает… Вернётся весь израненный. И детей у него будет много. И станет он дока не только по слову, но будет слыть мудрецом, советником по жизни. Будет уважаем, хотя и не походит в больших должностях. Защитником станет для людей, из-за них будет жить. И под конец своей долгой жизни вместе с группой соратников напишет словами золотыми труд о сказаниях и о жизни своего великого дяди Тууламаша.
Много, много ещё чего знает дядя Тууламаш. Чего только он не знает, не предвидит…
