Качели

К старому агроному Ивану Петровичу Морозову в деревню Сосновку на майские праздники из города приехал внук Михаил. День был серый, пасмурный, весна медленно набирала свою силу. Дед размашисто колол дрова, широко расставив ноги, и не заметил внука.
— Дедуля, привет!
Дед обернулся, выпрямился и чуть не выронил топор из рук.
— А-а, Мишуня, здорово, давненько не видались, — они обнялись. — А чё не позвонил–то? Да ты давай проходи в дом-то. Сейчас баньку истопим, попаримся. Молодец, что приехал, вспомнил деда. Пойдем-ка в избу.
— Я давно собирался, да все дела. Вот гостинцы тебе привез, — внук стал доставать из объемистой сумки копченую рыбу, колбасу, сыр, вино, красную икру, фрукты и прочее.
— Спасибо, внучек. Вот и отпразднуем с тобой Первомай, — улыбался дед, и казалось, от радости разгладились его морщинки.
Баня получилась жаркой. Дед долго парился, нещадно хлестал себя березовым веником. Михаил париться не любил – привык в городе мыться в ванне. После бани они сидели за празднично накрытым столом, оба очень похожие друг на друга: кряжистый плотный старик с белыми кустистыми бровями и крепкий статный парень с черными бровями вразлет.
У деда на высоком лбу залегли глубокие морщины, непокорно дыбился ежик седых волос и озорно глядели умные с хитринкой голубые глаза. У внука тоже, как и у деда, были голубые глаза, а волосы светлые, коротко подстриженные. Михаил был одет в модные синие джинсы и добротный свитер, на старике были надеты синяя футболка и мягкие серые брюки.
Они сидели, ели, мирно разговаривали, немного выпили, и внук с любовью смотрел на деда – как-никак полгода не виделись. А Иван Петрович горячился, волновался, вспоминая самые трудные годы своей жизни, своих боевых товарищей.
— Ты вот спрашиваешь, как я воевал. Так вот представь: 1942 год, Юго-Западный фронт. Конец октября, снег пополам с дождем. Война, немцы рвутся к Волге. Бой. Покореженные от взрывов березы, пули свистят над головой, в окопе я и старший радист Миша Петров, а неподалеку, в небольшом углублении в земле, замаскирована наша полуторка с будкой для радиста.
На машине радиостанция – РСБ, внутри машины – движок. Я отвечал за переносную радиостанцию, которая состояла из двух упаковок – приемопередатчика и анодной батареи, а все вместе весило шестнадцать килограммов. Обслуживали мы вдвоем. Еще у меня автомат ППШ и семьдесят два патрона в диске. На мне шинель и каска. Всего нас, связистов, в штабе было пятеро: начальник радиостанции капитан Груздев, старший радист Петров, мы с Семеном Ивлевым – рядовые радисты, электромеханик Костя Коновалов на движке, а еще шофер Володя Козлов.
Мы обеспечивали связь с полком и дивизией через командира полка. Мои позывные были «Клен», а у командира полка «Сокол». И вот в этом жарком, тяжелом бою за станцию Локоть подорвалась на мине наша полуторка, в живых остался только я, чудом уцелевший.
И вот лежу я в бурьяне, на холодной мокрой земле, уполз от дороги метров на двести, спрятался, раненный в ногу далеко не уйдешь. С трудом сам себе перевязку сделал – снял нижнюю рубаху, разорвал ее и стянул рану. Кровь, к счастью, унялась; над головой то и дело пули шальные пролетают, а пуля на фронте – дура: куда хочет, туда и летит. И мечтаю: только бы в плен не попасть. Думаю, живым точно не сдамся, в диске у меня семьдесят два патрона нерастраченных. Только подступитесь, проклятые фрицы! Рана болит нестерпимо — аж сердце заходится, а жить все равно охота.
И тут я под пулями что, ты думаешь, вспомнил? Качели наши между двух берез у околицы и свою одноклассницу Зою, тоненькую такую, в белом платье в синий горошек и с длинными русыми косами.
У нас в классе почти у всех девчонок косы были, но у нее особенные — тяжелые, с золотистым отливом, и носила она их по-особенному – легко. Я в нее с седьмого класса был влюблен, но молчал об этом и даже думать о ней боялся. Только раз весной покачались мы с ней на качелях, и косы у нее разлетались в разные стороны. Качели я так раскачал, что взлетали они высоко-высоко! Зоя вздрагивала – боялась, а я раскачивал все сильнее, она на качелях взлетала все выше, но улыбалась мне. Казалось, что мы проваливаемся в какую-то небесную пустоту, синюю бездну. Зоино платье, белое в синий горошек, облегало ее стройную фигурку, обнажая загорелые ноги. Сердце у меня замирало от восторга и счастья, и хотелось, чтобы это длилось вечно, но у нее вдруг закружилась голова.
Вечерело. Солнце медленно спускалось за горизонт, уже прогнал, звонко щелкая кнутом, деревенское стадо пастух Николай, а мы всё сидели на бревнах за околицей и не хотели расставаться, а потом я первый раз проводил ее до дома.
Был месяц май, в палисадниках цвела сирень, я набрался смелости и сорвал ей одну пышную ветку. Она поднесла ее к лицу и засмеялась от радости. И все ее лицо расцвело, засияли ямочки на щеках, заблестели глаза. Я не удержался и поцеловал ее в щеку.
— А что же она? – нетерпеливо спросил Михаил.
— Она не отстранилась, нет. Наоборот, прижалась ко мне и спрятала лицо у меня на груди. Вот тогда мы и поцеловались первый раз по-настоящему.
Иван Петрович замолчал и надолго затянулся сигаретой.
— А потом? Что же было потом? – не унимался внук.
— Потом мы сдавали экзамены на аттестат зрелости за среднюю школу, прошел выпускной, а завтра была война, и мы добровольцами ушли на фронт – все мальчишки из нашего класса.
После краткосрочных курсов я стал связистом, а Зоя писала мне письма. Как я ждал от нее треугольнички! Она писала, что ждет-не дождется, любит… А потом я попал на передовую, и был вот этот бой за станцию Локоть, где все горело и было черным от копоти – железнодорожные составы, деревья, дома, бараки для рабочих, вокзал.
Силы наши были неравны, противник превосходил по численности в два раза. Мы продержались на станции двое суток, а потом кончились боеприпасы, было много раненых и убитых. Мы стали отступать по напрочь разбитой дороге. Машина наша тонула в грязи. Приходилось чуть ли не на руках ее выносить впятером.
Потом пробивались через картофельное поле и напоролись на мину. И вот лежа в бурьяне, в грязи, уже в тылу врага, с раненной навылет ногой, на захваченной фашистами территории, почти прощаясь с жизнью, я вспомнил мать и Зою. И так захотелось жить, что через силу, превозмогая боль, стал ползти, таща на спине рацию и ППШ! Надо было во что бы то ни стало до темноты добраться до леса, а там я надеялся скрыться, может, найти партизан.
В общем, жила во мне надежда на спасение. Ведь не зря же я чудом уцелел после взрыва. Надо было выжить и отомстить за убитых товарищей. Полз, временами теряя сознание, но что-то толкало меня вперед и вперед. Так и дополз до леса, подобрали меня партизаны.
Там девушка за мной ходила — Мотей звали. И так она ко мне привязалась! Я в землянке лежу с простреленной ногой, а она возле меня хлопочет: то компресс холодный на голову положит – температура у меня высокая была, даже бредил временами, то чаем целебным с малиной напоит, то повязку сменит на ране, то накормит. Вот так и выходила, а потом я до весны в партизанском отряде был. Вместе с Мотей ходил на задания. Понимаешь, немцы кругом, каратели по лесу рыщут, а мы у них под носом. Мотя бесстрашная была и веселая, песни петь любила на украинском своем языке и меня учила.
Я до сих пор помню – вот послушай, — и старик запел надтреснутым фальцетом:
— Ничь яка мисячна, зоряна ясная,
Видно — хочь голки сбирай.
Выйде, коханая, працею зморена
Хочь на хвылыночку в гай…
— Ну, и что-нибудь вышло у вас? – допытывался Михаил.
— А чего могло быть? Война, опасность кругом, а мы молодые, нам по восемнадцать лет, и все время как по краю пропасти ходишь: шаг не в ту сторону сделаешь – пропал. Сучок ли затрещит в лесу, птица ли в кустах шелохнется, мы думаем: фрицы рядом. Все время настороже ходили. А Мотя мне нравилась – не скрою. Душа замирала, когда лежали рядом на земле или она нечаянно прикасалась ко мне. А глаза какие у нее были! Прямо не глаза, а очи – черные, огромные, и черные волосы до плеч.
А уж как она-то душой ко мне прикипела, даже женой предлагала стать, но не мог я ее обмануть – знал, что Зоя меня ждет-не дождется, из головы она у меня не выходила, снилась по ночам.
Не знаю, чего бы дальше вышло, но тут весной послали нас на задание – мост подорвать. Ну, вышли мы в ночь, прошли километров десять и тут напоролись на засаду. Немцы стреляли наугад. Я уцелел, а Мотю ранило в живот. Я наклонился над ней — она тяжело дышала. Я наклонился и поцеловал ее в губы в первый и последний раз…
Она через силу улыбнулась и спросила: «Ты любишь меня?» Я кивнул головой, а Мотя еще прошептала: «Беги…» — и хрипло, тяжело задышала. Не мог я оставить ее…
Она лежала на зеленой траве, кругом была весна, березки распустили свои первые листочки. На небе погасли звезды, а над лесом поднималась алая заря. Мотя умерла на рассвете. Я отнес ее подальше, вырыл яму в мягкой сырой земле, похоронил в приметном месте возле трех молодых берез, закрыл валежником и где ползком, где короткими перебежками сумел добраться до лагеря.
Вскоре наши войска перешли в наступление, мы соединились с боевыми частями и погнали фашистов прочь с нашей земли. Конец войны я встретил в Берлине.
Иван Петрович замолчал, потом налил себе и Михаилу по рюмке водки и сказал:
— Давай выпьем за Мотю, за душу ее светлую и прекрасную, если бы не она, меня бы и в живых не было – умер бы от гангрены и заражения крови.
Старик закусил черным хлебом с красной икрой и надолго затянулся сигаретой.
— Как же вы потом с бабулей встретились? – нетерпеливо спросил Михаил.
— После войны в сорок пятом и встретились. Она меня не забыла, нет! Как увидела — загорелась вся, глаза засияли, бросилась ко мне, обняла: «Ванечка, родной, как долго я тебя ждала!» – и заплакала от радости, что я живой вернулся.
Вскоре мы поженились, без свадьбы – бедность такая была кругом, какая уж тут свадьба. Расписались в сельсовете, и я забрал ее к себе. Через год первый сын родился – твой дядя Николай, потом отец твой Андрей, а в пятьдесят пятом дочь – тетка твоя, Татьяна. В шестьдесят третьем дом этот построили, всех детей вырастили, выучили, на ноги поставили и внукам помогли на ноги встать – сам знаешь.
— Вот только бабулю жалко, — заметил внук.
— Да, не уберег я ее. Обо всех у нее сердце болело – о тебе, когда ты в Чечне воевал, переживала больше всех. Все стояла, молилась перед иконой, и слава Богу, вернулся ты живой и невредимый.
Жалко бабушку твою Зою, но на все воля Господня. А прожили мы с ней пятьдесят семь лет в любви и согласии. Хоть и не говорили мы с ней про это, а любовь была. Вот Зои уже шестой год со мной рядом нет, и как будто душу из меня вынули. Хоть сам ложись и помирай, — старик замолчал, и скупая слеза потекла по его морщинистому лицу.
— Да ну, дедуля, рано тебе туда – ты у нас крепкий как дуб, до ста лет будешь жить, может, больше!
Михаил похлопал по плечу деда, а тот встрепенулся:
— А ты чего, Мишуня, не женишься?
— Рано еще, мне карьеру надо сначала сделать, а пока и одному неплохо.
— Эх вы, молодежь! – горестно вздохнул Иван Петрович. — Я вот прежде, чем агрономом стать, столько книжек умных перечитал, когда заочно после войны в техникуме учился. Все на практике познавал. И поля мы засеивали, и урожаев добивались хороших. А теперь вон выйди за околицу, посмотри: где раньше пшеница сортовая колосилась, там сорняк растет. Мы раньше про карьеру не думали, а дело делали. Эх, да что говорить! – махнул он рукой. — Давай лучше выпьем за любовь вечную да бабушку помянем. Пусть земля ей будет пухом!
И дед опрокинул рюмку в рот, закусывать не стал. Потом задумался, глядя в окно. А за окном была весна: уже вовсю лопались почки на черемухе, зеленели первые листочки, радовала глаз трава на лужайке перед домом.
В такие дни особенно хочется жить и верить, что многое еще впереди. Верил в это и Николай Петрович.

Татьяна ШМИДТ, Горно-Алтайск
Источник: Проза.ру